Пересадку костного мозга Кате провели весной, и сейчас, когда было то же время года, Матвей иногда всё вспоминал, почувствовав внезапно запах мокрой травы после ливня и белой сирени, куст которой рос прямо под окнами палаты.

Катя перенесла операцию тяжело, с массой осложнений. Она уже не могла рисовать, и вся восстановительная иммуносупрессивная терапия не давала результатов. Русалочка умирала. А её мать в ответ на стресс выдала клинику шизоидного расстройства личности по сенситивному типу. Именно в тот момент, когда дочь уже еле держалась. Анжелика просто выходила на улицу и сидела на скамейке, часами глядя в одну точку. К дочери, которую уже перевели в реанимацию, пройти даже не пыталась.

Катя умерла дождливым майским утром, окружённая заботой врачей и волонтёров. Последние часы ребёнок почти не приходил в сознание, но в самом конце очнулась ненадолго. Матвей взял маленькую ручку в свои пальцы и окаменел от скорби. А девочка смотрела на него молча, смотрела долго, словно у неё была миссия передать врачу какую-то особую тайну, особое знание. Прощания с пациентом тяжелее у молодого врача ещё не было.

Его сыну было около трёх лет, Алексей постоянно болел тяжёлыми бронхитами, а Матвей, неожиданно для себя не смог мириться с пахнущей лекарствами атмосферой больницы в стенах родной квартиры. Ему хватало этого на работе. Дом стал казаться серым пристанищем, где из всех углов на него таращился невидимый враг под названием – долг. И этот враг, сидящий где-то между старым креслом и детской кроваткой, изматывал его, потому что Матвей хотел совсем другого. Он хотел отдыхать от детского страдания. Хотел кардинально другой обстановки, а главное, забытого где-то позади, на повороте жизненной тропы, взгляда жены, беспечного, юного, наполненного ничем не отягощённой, беспримесной радостью бытия.

Тома завязла в графиках приёма лекарств, прогулках с тяжёлой коляской, спешных приготовлениях обедов, уборке и прочих тягучих бытовых делах. От уныния её спасали книги. Читать она умудрялась даже глухой ночью, когда убаюкивала посапывающего заложенным носом щекастого Лёшку. А Матвея не спасало ничего. Он начал прикладываться к бутылке. Если раньше он изредка, после особенно тяжёлых дежурств, мог выпить антистрессовую рюмку коньяка на ночь, то теперь это происходило ежедневно. И одной рюмкой дело не обходилось.

Самое странное, что не мог расстаться с матерью Кати. Хотя довольно долго не понимал природы своих чувств к ней. Матвей перевёз Анжелику из клиники неврозов, куда сам же устроил её после смерти Кати, в съёмную квартиру на Петроградке.

Он всегда равнодушно пропускал хищных женщин с врождённым комплексом победителя, даже тщательно маскирующихся под скромниц, но на эту осиротевшую молодую мать, всегда без макияжа, с печальными глазами в пол-лица и длинными медовыми волосами, клюнул. И повис на леске. Он никогда не одобрял внебрачных отношений, даже относился к ним с брезгливостью, но слишком поздно он осознал, что чувство жалости и острой нежности – тоже может быть предвестником отнюдь не платонической привязанности. Ему казалось, что Катя просила его своим последним взглядом помочь матери, оставшейся в одиночестве и болезни.

Лика (она просила называть себя именно так, полного имени – Анжелика – стеснялась и очень его не любила) ничего не требовала. Она вообще не умела просить. Она почти не имела ярких талантов, не играла на музыкальных инструментах, не умела рисовать и петь, неуклюже танцевала. Читала она мало, и что-то очень специфическое, вроде старых журналов «Вокруг света» с древними, на взгляд Матвея, рассказами о шаровых молниях, тропических ливнях и полярных экспедициях. Дома, в Краснодаре, у неё была целая коллекция этих журналов, оставшихся от деда. Она была напрочь лишена того особого женского манкого очарования, которое помогает дочерям Евы запускать свои коготки в добычу. Не кокетничала, не флиртовала. Когда Матвей с покаянной горечью сказал ей, что теперь почти не бывает дома, Лика пожалела Тому. «Ты такой хороший, она тебя любит. Я не умею так». Эта женщина была другая. Как инопланетянка. И это его очаровывало. Но и пугало. Потому что в инопланетном организме другие генетические коды, инфекции, вирусы и бактерии. И всё это может уничтожить его собственный разум и тело.

До какой степени она больна Матвей узнал, когда попытался её поцеловать. Всего один раз. И обнаружилось, что Лика была абсолютно лишена каких-либо сексуальных желаний, а посягательство на своё тело воспринимала как намерение причинить боль. Она забилась на балкон, не открывала дверь и рыдала. У Матвея появились серьёзные подозрения, что единственная беременность была результатом насилия, или же Лику напоили до бессознательного состояния. Спрашивать об этом он не хотел. Помнил глаза умирающей Кати.

Поэтому они просто вместе смотрели старые фильмы в маленькой квартирке, выходящей окнами на круглый изгиб Карповки, и ни о чём не думали. Вернее, Матвей уже страшно страдал, но присутствие этой чуть угловатой женщины с худенькими плечами и внимательными глазами, действовало на совесть как глубокая анестезия. О Кате они не говорили, хотя её фотография всегда стояла на старомодном хозяйском серванте. Матвей лишь один раз отвёз Лику на далёкое пригородное кладбище, где неимоверными усилиями выбил место для ребёнка.

На похоронах был лишь он, Тома, которая плакала так, будто хоронят её собственную дочь, да девушка-волонтёр, прикипевшая к молчаливой маленькой художнице всем сердцем. Она положила Кате в ручки новый набор ярких фломастеров, похожий на букетик цветов. Анжелика не спрашивала, как умирала дочь, но несколько раз Матвей находил её ночью на балконе, оцепеневшую, с текущими по щекам слезами. Он пытался увести её в комнату, но встречал сопротивление, тело Лики становилось негибким, холодным, будто деревянным. Она оставалась на ночном холоде белых ночей, как часовой, которому нельзя покинуть пост. Лишь, когда начинали громко дребезжать первые трамваи, Лика возвращалась в комнату, ложилась и мгновенно засыпала.