– Ты куда? – напряжённо спросил Павел в спину уходящему сыну. Тот вздрогнул, но обернулся не сразу.

Мальчик переждал несколько секунд, а потом на удивление спокойно пояснил:

– Мне написал биологический отец. Приглашает на свою выставку. Я что, под домашним арестом?

Тома понимала, что вмешиваться в чужие семейные разборки – не лучшая идея, но, взглянув на Павла, не выдержала. Уж очень у того был убитый вид.

Она вышла в коридор и прислонилась к стене, наблюдая, как мальчик натягивает куртку и надевает кроссовки.

– Может быть, лучше побыть дома? Пока отец в таком состоянии, – негромко предложила она.

– А теперь вы мне будете диктовать, что я должен делать, а что нет? – сощурился парень. Волосы падали ему на глаза, он нервно откинул их рукой. – Через три года мне восемнадцать. Свалю отсюда, и никому ничего не буду объяснять. Поняли? Никому и ничего. Что вы вообще знаете? Это он такой последнюю неделю, а раньше…

Сергей сглотнул и вышел, так хлопнув дверью, что та затрещала.

Потерпевшая провал миротворица снова побрела в гостиную, где Павел уже устроился на любимое место – в углу дивана. Когда он уходил на кухню, Тома заметила глубокую вмятину, именно в этом углу. Место было явно излюбленное, постоянное. Уютное гнездо для высиживания больных фантазий.

– Паш, а ты с ним давно разговаривал по душам? – поинтересовалась Тома, усаживаясь на другой конец дивана. И решительно объединила вопрос обычный с вопросом, качающимся на границе мира здоровых и царства иллюзий. – И скажи, пожалуйста, если я тебя попрошу не слушать этот твой, ну, якобы мой, голос, ты сможешь?

Первый вопрос Павел словно не услышал, что не очень вязалось с недавней подавленностью из-за чёрствости сына. И сразу стал отвечать на второй.

– Зачем? Тома, я сначала тоже боялся! А теперь понимаю, что этот голос мне ничего, кроме добра, не желает!

– А я? – напряжённо спросила Тома. Она смотрела на Пашку в упор, словно пыталась силой своего внушения преодолеть туманные липкие ловушки, которые расставила болезнь. – Я ведь живая, здоровая и, главное, – настоящая, сижу перед тобой! Почему ты веришь не моему реальному голосу сейчас, а каким-то вымышленным голосам у тебя в голове!

– Томка, – проникновенно продолжил Павел, – я ведь тебе не говорил, но я начал слышать тебя очень давно. Классе в пятом-шестом это уже было. И лет в восемнадцать я хотел всё это прекратить. Сначала я думал, что надо уехать куда-нибудь подальше. И всё закончится. Напросился с ребятами в отряд от института, сам я ещё только поступил. И поехал с третьекурсниками на Байкал. Ничего не прекратилось, Тома. Горы, вокруг красотища, куча девушек, костры с гитарой, а я тебя слышу. Маленькому, мне это даже нравилось, я не скучал. Потом – стало пугать. В какой-то момент хотел всё закончить быстро. Но испугался. Не хватило решимости. Я попробовал сделать тебя своей девушкой, меня заклинило на том, что если ты будешь рядом, то настоящий твой голос уничтожит тот… ненастоящий. Но ты всё испортила. Вернее, ты просто никак не помогла мне. Я остался с этим один на один. Потом я встретил Веру, и голоса стало меньше. Но он не исчез совсем. Прорывался в самые неподходящие моменты. После её смерти – голос стал звучать почти постоянно. Серый всё время меня спрашивал: «Пап, ты ведь со мной говоришь, а кажется, что кого-то другого слушаешь!» Его стали часто увозить к бабушке. Верины родители умерли, они не пережили её болезнь и уход. У меня ещё жива мать, но она почти ничего не понимает, глубокая деменция. За ней ухаживает моя тётка, я только навещаю их и даю деньги. Иногда. А потом мне поставили диагноз.

– Твоя мама была такая строгая… – едва слышно сказала Тома. – Помнишь, как тебя запирали на неделю?

– С возрастом она не стала мягче, – откликнулся Павел. – Серый её почти не знал. Она не любила Веру и была совершенно равнодушна к нашему сыну.

– А моя ухаживает за отцом, – автоматически пробормотала Тома, сама не зная зачем. Её опять тянуло делиться с этим человеком своими переживаниями. – Отец болеет, почти и дома одного не оставишь.

Тома сидела, глядя перед собой, и силилась осознать услышанное. С детства? Пашка слышал голоса, вернее, её голос с детства? Как такое может быть? Если это болезнь, он же уже к такому возрасту совсем невменяемым должен стать! Она вспомнила сладко пахнущий оранжевый с пламенными прожилками тюльпан, и внутренне съёжилась. Боже мой! Он был болен почти всегда, он пытался бороться, а она была рядом и даже не заметила этого! Она жалела его за неловкую влюблённость, в то время, когда он думал о самоубийстве!

Такого ощущения беспомощности и нереальности происходящего Тома не испытывала давно. Жизнь человека не так уж длинна, и ситуаций, подобной этой, выходящих за все края и пределы, в ней случается не так уж много. Ну, по крайней мере, их всегда помнишь и всегда заново переоцениваешь. Спустя час, день или годы.

Подобное чувство Тома испытывала, когда умирала её институтская подруга – Валя, тоненькая девушка с длинными льняными волосами и сказочной фамилией – Ларцева. Она долго болела, но ещё до того, как Валя слегла и отвернулась к стене, пока она ещё только странно себя вела и замыкалась от окружающих, у Томы уже родился Алексей. Валя приходила к ней в гости, трогала крохотные пальчики, подарила чудесный ярко-зелёный костюмчик; много лет Тома не могла без слёз смотреть на истрепавшиеся, с вылезшими нитками штанишки, размером в полторы ладони и кукольную кофту.

В ту пору, на стыке конца осени и прихода зимы, когда Петербург погружается в бесснежные тёмные дни с шлейфом колючих ветров, Валя поднялась с постели и поехала в центр города из своего северного района стареньких многоэтажек. Что она хотела и куда собиралась, так никто и не узнал. Задумчивая и отрешённая, в плену своих мыслей, она слишком близко подошла к ледяному боку зимнего трамвая, и тяжёлые промёрзшие колёса затянули её длинную юбку и саму Валю… Водитель успел опустить предохранительную решётку, но полученные травмы оказались несовместимыми с жизнью.

Тома помнила, как она ходила по комнате, качая младенца, от окна к стене, от стены к двери и опять к окну… За окном сыпалась ледяная снежная крупа, сумерки превращались в ночь, а ночь в утро… И где-то в реанимационной палате Военно-медицинской академии лежала Валя, жизнь которой уходила, заканчивалась, покидала погружённое в медицинскую кому и уставшее бороться тело. Тома очень хорошо запомнила фатальное, сумеречное чувство беспомощности; борьба с невидимым роком всегда бесполезна, чуда подобного ночному поединку Иакова с Ангелом не происходит. Свет гаснет, опускается занавес. На отпевании Тома не видела Валюшу из-за слёз, а когда подошла к гробу, то вспомнила рассказ своей матери о смерти её школьной подруги. «Это была уже не моя Оля. Я её, Томочка, обмывала; знаешь, это, как табуретка, холодное, недвижное. Всё живое уже где-то там… куда нам до срока не попасть». Это была не Валя, белое лицо Снегурочки, с ресницами, опушёнными инеем, не имело отношения к живой, родной Валюше. Подруга приснилась ей потом один-единственный раз, весёлая, с длинными волосами, ставшими ещё белей земных, и в ослепительно-ярком платье глубокого синего цвета.