На выходные пансион смолкал. Семьи большинства учеников жили неподалеку и детей отпускали к родителям. Посадив сестер на багажники, уезжали Положенцевы. Зоя ехала к матери и тетке, имевшей дом за Териоками. А в самих Териоках жили мать и сестры Павла. И только Аня и Ваня всегда оставались в пансионе. Из этого напрашивался вывод, что их семьи живут далеко, позже выяснилось, что вывод ошибочный.

Осенью появились кое-какие продукты. Можно было запросто купить капу репы или моркови, или, к примеру, рыбу – сельдь или вяленую. В свободные от занятий дни я сновала из одной очереди в другую. В Териоках я видела, как рыбаки продавали свежую выловленную в заливе, рыбу, но деньги папы быстро таяли, и на такую покупку я не могла решиться, а кроме того, не знала, как готовить рыбу. Иногда вместо хлеба давали муку, она была двух видом – ржаная и белая. Эту муку я аккуратно складывала на полке, не зная, что с ней делать. Как правило, по карточкам можно было приобрести немного риса, чуть масла и кусочек мыла.

Учительница Закона Божьего предупредила: в субботу приедет отец Марк, принимать зачеты. Подобное будет происходить раз в месяц. Пришлось отправиться в гимназию и в субботу. Краски осени уже проступали в одеянии леса. Листва на березах поредела. Заалели осины. Уснули муравейники. Колесо мое давило ледяное кружево жухлой травы. Иосафатова долина превратилась в сплошное, посиневшее в инее, поле.

Нас собрали в просторной зале второго этажа. С потолка свисала широкая ткань, к ней булавками были прикреплены несколько бумажных икон. Отец Марк отслужил краткий молебен, и остался стоять у аналоя, чтобы принимать зачеты, наподобие исповеди. Ученики присели на стульчики, расставленные у дальней стены, ожидая своей очереди. Когда отвечать зачет пошла Илария, Аня неожиданно обратилась ко мне:

– Отец Марк всегда служит так кратко?

– Да, – ответила я. – раньше он был военным священником, привычка осталась, как и след от контузии.

– Понятно. – сказала Анна. – Я привыкла к долгим службам, таким, после которых не чувствуешь ног.

Ну вот и настал удобный момент заговорить с Аней, на что я раньше не решалась.

– В какой храм вы ходили?

– В Удельный, в Петрограде. – А вы?

– В Андреевский, на Васильевском. – ответила я и, в свою очередь, задала тот же вопрос Зое.

– В Троицкую. – ответила Зоя.

Пришла очередь Ани. Она встала и пошла к аналою. Я еще раз переспросила Зою:

– Не поняла, в какую Троицкую? В какой части?

– В Гельсингфорсе.

Этой краткой беседы было достаточно, чтобы понять глубину пропасти, еще недавно лежавшей между нами. Церковь, которую назвала Аня – третьего Департамента Уделов на Литейном – считалась «аристократической». Ее посещали только самые привилегированные горожане, или близкие к ним. Я – дочь женатого художника и актрисы-студийки никогда бы не переступила ее порога. А родным городом Зои оказался Гельсингфорс. Этим возможно и объясняется, что Зоя немножко другая, не такая как мы. Проводя лето в Финляндии, мне часто доводилось слышать названия Выборга, Гельсингфорса, но самой не приходилось ездить дальше Териок. Теперь же мне казалось, что я начинаю знакомство с этим городом через Зою.

Как-то поздней осенью, директриса объявила нам, что жена учителя французского языка заболела, и последних уроков не будет. Ее взгляд остановился на моей тетради. Отметив мой хороший почерк, директриса попросила помочь в переписывании книг, поступающих в гимназическую библиотеку. В помощь мне она определила Зою. Мы поднялись на второй этаж, в домовую церковь. Там уже висели длинные ряды полок, а на полу стояли коробки с книгами. Судя по почтовым штампам, они прибыли со всех концов Финляндии. Зоя стала вынимать по одной книге, и зачитывать вслух название. Я записывала эти название в толстую тетрадь. За окном свистел ноябрьский ветер, предвещая скорые холода, гнул деревья, жалобно всхлипывал. Где-то стучал неплотно закрытый ставень. Работа заняла около двух часов. А после Зоя предложила выпить чаю в ее комнате.

Обстановка комнаты оказалась очень скромная, доставшаяся в наследство от санатория. Стол у окна, две кровати, занавески в красный цветочек. Полки с книгами. Я открыла одну, мелькнул экслибрис Галактиона Федоровича.

С этой, почти монашеской, обстановкой не вязалась нарядная фарфоровая кукла в кружевной накидке, стянутой на груди брошью.

– Это ваша? – спросила я Зою.

– Ани. Моя – виолончель, – и Зоя указала на инструмент, стоявший в углу.

За чаем я узнала кое-что любопытное. Зоя с матерью бежали из Гельсингфорса, когда там начались беспорядки. А у родителей Ани дом в Териоках. Почему же она тогда никогда не покидает пансиона?!

По утрам землю сковывал лед. Иногда шел мелкий колкий снежок, но надолго не задерживался, таял, оставляя грязные лужи. Деревья уже утратили листву, торчали голые стволы, и от этого лес казался светлее, воздушнее. С каждым днем становилось все холоднее и все отчетливее вырисовывалась перспектива зимовки в Мерихови. Вот-вот выпадет настоящий снег, и положит конец моим велосипедным прогулкам. Тогда мне придется достать из сарая лыжи. У нас хранятся мамины лыжи. Когда я была еще совсем маленькой, и мы жили зимой на даче, бывало, катались на коньках и лыжах. Однако, добираться до гимназии на лыжах будет значительно сложнее, чем на велосипеде. Но, несмотря на неустроенность быта и туманность будущего, я почти привыкла к своей новой жизни. Воспоминания о летнем концерте больше не обжигали. И все вроде уже вошло в какую-то накатанную колею: я сдала второй экзамен по Закону Божьему, близился третий.

Как-то возвращаясь вечером домой, я увидела свет на даче Лицинских. Горела керосинка, а за шторами угадывались фигуры. Поспешила туда. В протопленной гостиной сидели Аглая Тихоновна и Белинги, а в глубоком кресле у камина сама хозяйка, Ирина Герасимовна, и своим детски-нежным голоском рассказывала ужасные вещи:

– Меня к нему не пустили. Все входы в больницу закрыты из-за холеры. На Загородном стояли трамваи, полные трупов.

Аглая Тихоновна шепнула мне: «Михаил Григорьевич умер от холеры».