Воцарились злосчастные бесконечные дни, когда жизнь лишается всякого смысла, и только время проскальзывает, как песок между пальцев. Потускнели краски природы, исчезли запахи, смолкли звуки, даже птицы от холода перестали петь. И лишь на низком сером небе иногда появлялись дальние темные тучи, неизвестно куда и зачем летящие.

1 июня была введена карточная система. Мне дали лист бумаги, с пронумерованными купонами на неделю, по которым я должна была покупать продукты в Териоках. На хлебную карточку давали, к примеру, 200 граммов хлеба в день. Все ожидали худшего, ведь подвоз из России прекратился, а опустошенные финские деревни обезлюдели. оставалось надеяться на хлеб из целлюлозы, говорили, что он вполне съедобен, хотя и имеет сероватый оттенок.

Ежедневно я садилась на велосипед и отправлялась в Териоки. Ехала по занавоженной дороге, в огромных лужах которой, как в зеркале, отражались облака. Мне все еще казалось, что это происходит не со мной. Будто мама дала мне лишние деньги, купить в лавке колониальных товаров семечки для папы и сосательные леденцы для Липочки. И, словно со стороны, я наблюдала, как 16-летняя девушка крутит колеса велосипеда, чтобы успеть предъявить купон в молочной лавке, а оттуда с квитанцией на склад, получить 5 литров картофеля.

В длинных очередях бесконечные разговоры о хлебе насущном. Говорили об Америке, снабжающей продовольствием Финляндию. Я слушала, запоминая, надеясь в скором времени поделиться ими с мамой, рассказывая о своем одиноком житие-бытие в Мерихови. Подхваченные днем слухи не давали покоя ночью. Мне снились огромные корабли, груженные зерном, они пересекали океан. Вот один попадают в бурю, гигантские волны разбивают его в щепки, из трюма высыпается зерно и тонет в морской пучине.

Прежде я думала, что наш деревянный дом, обезлюдев, погружается в анабиоз. Но оказалось, что он продолжает жить, своей собственной, одному ему ведомой жизнью. Дом шуршал ветрами в трубах, скрипел ставнями и половицами, словно вздыхал, кряхтя по-стариковски.

Другие дачи по-прежнему стояли заколоченными. В их слепом ряду особенно зловеще выглядел большой дом Котловичей. Раньше он шумел как птичник: моя подруга Надя, четыре ее брата и три сестры не уступали весенним воробьям. К безмолвию настоящего лета невозможно привыкнуть. Не хватает скрежета кочерги по утрам, которой мама выгребала золу для своей оранжереи. День словно застыл без детских криков, плеска воды в заливе, труб военных оркестров. Скрип отпираемых ставен означал приезд кого-то из соседей. А если по саду плыли звуки скрипки, папа откладывал газету и улыбался: «Михаил Григорьевич приехал», – радуясь тому, что прибыл его карточный партнер доктор Михаил Григорьевич Лицинский. Шум дачной жизни не смолкал до самой ночи. Лежа в кроватях, мы слышали хлопок открывавшейся бутылки шампанского, это означало, что родители вернулись из гостей, и сейчас последуют звуки пианино и мамин любимый романс «Сияла ночь, луной был полон сад…» Теперь повсюду слышится только немецкая речь.

Когда белые ночи уступили место июльскому сумраку, застучали топоры – это грабили покинутые хозяевами дачи. Мрачными громадами стояли они, полные дров, круп, одежды и обуви, а подчас и столового серебра. Долгими ночами лежала я, не смыкая глаз, ведя молчаливую беседу с карандашным портретом Леонида, или теребя в руках его розу. Утро нового дня приносило надежду, вечер надежду забирал с собой.

Однажды я не выдержала, бросилась на башню, растворила окно, и изо всех сил закричала в пустоту:

– Мама, забери меня отсюда, мама-а-а-а-а-а-а-а-а…

Мой крик поплыл над округой и потонул в высоких кронах финляндских сосен.

Как всегда, на мамины именины распустились розы. Мама с утра срезала их все до единой. Вазы с розами расставлялись повсюду – на полу, ступенях лестницы, на пианино, на столах и на окнах. И просыпаясь, я уже чувствовала их аромат, предвещавший большой праздник, с гостями, ручными фейерверками, нескончаемыми мамиными романсами о прошлом, об утраченных надеждах.

В прошлом году мы поссорились. Утром за завтраком Липочка опрокинула солонку. Бебе сказала, что рассыпать соль – это к ссоре. Мы ей не поверили, но действительно поссорились. Сейчас я даже не помню из-за чего, видимо, причина была настолько мала?.. Конечно, потом помирились, мама встречала гостей. Помню, Юленька подарила красивый майоликовый чайник. Был Цветочный чай в саду, сласти привезли из Териок. Мама читала свое свежее стихотворение, называвшееся «Дачные контрасты». Я как сейчас его слышу:

И конечно, звучали романсы были. Я аккомпанировала на пианино, мама пела свой любимый. А вечером запускали фейерверк. Вспоминать о прошлогоднем празднике нелегко. За весь год я ни разу не сказала маме, что ее люблю. Я держу в руках эту злосчастную пузатую солонку, и чувствую упреки совести. И сегодня я тоже срезала пятнадцать роз разных цветов – шесть красных, пять розовых, четыре чайные. Я поставила их на пианино. Они совсем раскрылись. Достигли своего апогея. А что дальше? Сколько еще им осталось жить, цвести, радовать, и кого?