– Что там медведь, какой у него век! Вот внук Чингисхана Батый, читала, всю жизнь не умывался, считая, что смывать с лица грязь - значит уничтожать богом данную красоту. Ему, что ли, подражаете?

– Так ведь у меня от умывания снегом кожа перхается, товарищ командир!

– Нежности телячьи. А от грязи чирьи насядут да угри. Вот что, сержант, мне на вас противно смотреть. Честное слово. А ведь и парень-то вроде бы ничего, если хорошенько отмыть...

И на этом я ухожу.

В дзоте у деда Бахвалова картина другая. Едва заметив меня, наружный часовой - молодой солдат-гуцул Попсуевич - рывком распахивает дверь и громким шепотом внутрь дзота:

– Шухер! Командиршу бес несет...

– Приветствовать командира положено!
– делаю ему замечание мимоходом.

В дзоте накурено до умопомрачения, но чисто. По обеим боковым стенам двухъярусные нары с колючими постелями из елочных лап, аккуратно заправленными плащ-палатками. Дзот просторный - трехамбразурный. Две амбразуры - боковые - прикрыты изнутри плотными деревянными щитами, в третью - фронтальную - высунул тупое рыло пулемет. А на его ребристый кожух напялена самая настоящая белая кальсонина, и даже с завязками. Над амбразурой прибита плащ-палатка. Она складками падает до самого пола, укрывая пулемет и маскируя освещение. Правда, какое там освещение! В консервной банке плавает крошечный фитилек и коптит гораздо больше, чем светит. По запаху определяю, что в качестве горючего дед использует щелочь, которой мы чистим оружие. Впрочем, ее идет немного. И это все-таки лучше, чем жечь трофейный телефонный кабель. От такого "освещения" даже мухи дохнут.

Никакой команды "встать", никакого рапорта. Хмурые лица, глаза опущены долу. Поднимаю с земляного пола две замызганные игральные карты, протягиваю их деду Бахвалову:

– Возьмите, Василий Федотович, этак можно всю колоду растерять.

Старый пулеметчик с досады крякает. Начинает оправдываться:

– Мы же не на деньги. В "козелка". На антерес. Кому от этого вред? Скучища - ужасти какая...

Я махнула рукой:

– Об этом как-нибудь потом. Начинайте занятия.

И присаживаюсь на нижние нары. Дед отменный учитель. Его "мазурики" пулемет знают назубок. Но то ли по привычке, то ли передо мной чудит старая борода напропалую. Прямо-таки беглый огонь ведет.

– Миронов, какая деталь в пулемете лишняя?

Медлительный Миронов долго и озабоченно хмурится, напрягая память, и невдомек бедняге, что лишняя "деталь" - это грязь.

– Абдурахманов, отыщи-ка ты мне, мазурик, мизеберную пружину!

И это опять провокация. Нет такой пружины в пулемете.

– Школьников, когда спусковая тяга на надульник наматывается?

– Сколько спиц в пулеметном катке? А отверстий в надульнике?

И так весь урок по материальной части пулемета. И я не делаю деду замечаний. Подначки приняты во всех родах войск. Меня на курсах тоже не раз "покупали" доморощенные юмористы. Ладно, пусть дед чудит: балагурство в солдатском быту просто необходимо.

Мы с командиром стрелковой роты Евгением Петровичем Роговым пробираемся в боевое охранение. Днем сюда не ходят: запрещено приказом комбата из-за опасения демаскировки и снайперского огня. Да и ночью-то желающих прогуляться сюда немного: разве что по крайней необходимости. Фашисты лупят из минометов и днем и ночью почем зря, иногда без передышки.

При каждом разрыве мы зарываемся носом в снег и, лишь просвистят осколки, вскакиваем, как по команде, и дальше. Считается, что боевое охранение находится в роще, - так во всяком случае значится по карте. На самом же деле никакой рощи нет: торчат запорошенные снегом, изувеченные снарядами елки-палки. Вот и все.

...В полумраке я не вижу лиц пулеметчиков из расчета Непочатова, но знаю, что все они здесь, в дзоте. Сидят на корточках, привалясь к земляной стене, - видимо, ждут, что я, командир, им скажу. А я ничего нового или значительного сказать не могу. Спрашиваю - отвечает за всех сержант Непочатов.

– Скучно вам здесь?

– Да нет вроде бы.
– У молодого сибиряка тихий приятный голос. Он шутит: - Вот разве что Пырков наш скучает. Украсть ему, бедняге, тут нечего.

– Ну чего-чего-чего?
– добродушно ворчит Пырков.

Обвыкнув в темноте, я вижу его толстые улыбающиеся губы и верхний ряд плотных белых зубов с золотыми коронками на резцах. Я знаю его историю от Евгения Петровича Рогова. Пырков - бывший вор-гастролер. Промышлял в поездах на всей сибирской магистрали. Удачливо. А как началась война, пришел с повинной и попросился на фронт. Поверили. Так и попал он в Сибирскую дивизию. Долго терпел, но по осени не выдержал: украл у зазевавшихся артиллеристов новенькое седло. Сам не зная зачем - так, по привычке. Быть бы парню в штрафном батальоне, да мудрый чекист капитан Величко пожалел, спас отличного пулеметчика от трибунала: ходил к артиллеристам договариваться, чтоб замяли дело. А Пырков был наказан по-семейному: товарищи разложили его на траве да и отшпандорили в три солдатских ремня. И не пикнул. И не обозлился. Красивый парень, видный. Ребята иногда добродушно подтрунивают над его прошлым: "Малина... Рио-де-Жанейро..." Не обижается.

– Газеты получаете?
– спрашиваю у Непочатова.

– У стрелков одалживаем.

– Патронов достаточно?

– Этого добра у нас хоть ложкой ешь.

– Может быть, заменить вас?

– Не стоит, товарищ командир. Потому мы привыкли тут. А новым придется туго.

В наши внутренние дела начальство вмешалось помимо моей воли. Как-то днем, выспавшись после ночной вахты и подготовив пулеметы к следующей ночи, мои солдаты изнывали от безделья. Противник уже сутки нас почти не беспокоил. И даже "дежурные собаки" - минометы - не тявкали. Фрицы справляли свое рождество: перепились, спорили и бранились, пускали затейливые фейерверки, дудели в десятки губных гармошек, простуженными глотками орали "Лили Марлен", кричали в жестяной рупор: "Иван, комм хер тринкен шнапс!" Мои солдаты благодушно посмеивались и в ответ орали частушки собственного сочинения: