С лица Пилата взгляд Вараввы устремляется вниз. Подсудимого скрывает подиум, на котором возвышается префект. А толпа видна хорошо, во всяком случае часть толпы, полукружьем повёрнутая к Гаваффе. Тут и знать, и простолюдины, и священники. Они поочередно переводят глаза то на префекта, то на подсудимого – это как зеркало для Вараввы. Но понять, о чём речь, трудно – Гаваффа довольно далеко.

Неожиданно доносится имя. Может, послышалось? Варавва подставляет к уху ладонь. Имя повторяется. Теперь слышится ясно и четко: Йешуа. Йешуа это его, Вараввы, собственное имя. Он получил его при рождении, это было три с лишним десятка лет назад. А Вараввой его назвали сообщники. Выходит, что – над ним, Вараввой, уже начался суд?! Он здесь, а судят его там?!

Гул толпы нарастает. Ясно доносятся отдельные голоса и видны вскинутые над головами кулаки. Оцепление солдат недовольно поводит плечами. Нет, догадывается Варавва, судят не его – судят того, в белом облачении, его тёзку.

Взгляд Вараввы выхватывает знакомое лицо. Это тот купец, который утром стоял подле застенка. Как странно изменилось его обличье. Нет ни недоумения, ни провинциальной робости, ни даже опаски. В жестах решимость, даже гнев. Он разгорячён. Он шумит вместе со всеми, а порой, кажется, и громче. Толпа – или сам того захотел – вытеснила его вперёд, почти под самую Гаваффу, где витийствуют несколько непримиримых раввинов и фарисеев.

Голос префекта, направленный в противоположную от Вараввы сторону, теперь и вовсе теряется в гуле людского скопища. Варавва ничего не слышит: ни единого слова Пилата, ни – тем более – ответов обвиняемого. Однако о чём идет речь – по крикам из толпы догадывается. Префект интересуется, в чём жители Иерусалима обвиняют этого человека. На Гаваффу, точнее на того, кто стоит у подножия подиума, обрушивается шквал брани.

– Морочил сынов Давидовых!

– Нарушал субботу!

– Объявлял себя мессией!

– Грозился разрушить Храм!

– Срывал колосья!

– Сбивал с пути истинного!

– Это враг кесаря!

Последнее выкрикивает купец. Варавва в этом почти не сомневается: у него клокочущий высокий голос и характерная картавость. Удивляет его другое: почему? Ну, назвался мессией – что с сумасшедшего возьмешь?! Ну, бродяга – разве мало таких?! Но преступник?!

Сочувствия к тёзке у Вараввы нет. Сколько таких было и сколько ещё будет. Он, Варавва, тоже в их череде. Но судьи! Разве этот торгаш имеет право судить. Он же ничего не знает. Ведь с его сандалий ещё не осыпалась красная дорожная пыль.

Над подиумом вздымается рука префекта. Складки тоги ниспадают, обнажая рыхлое предплечье. Площадь затихает, отзываясь лишь глухим ропотом. Пилат бросает какой-то вопрос.

– Йешуа! – отзывается толпа.

Рука Пилата вопрошающе тычет в подножие Гаваффы.

– Нет! – ревёт толпа. – Не этого!

Пилат разводит руками.

– Бар-ав-в-у-у! – доносятся голоса.

Пилат словно не понимает.

– Бар-аввана, – кричат одни.

– Вар-аввана, – вторят другие.

– Варавву, – орут третьи.

Пилат утишающе вскидывает руки и указательным пальцем тычет в подножие подиума: а этого?

– А этого распни! – ярится толпа. – Распни! Во имя кесаря! Во имя Тиберия!

Префект поднимается с кресла. Рука его властно простирается над толпой. Он молча кивает и скрывается за колоннадой.

Всё или не всё? И если всё, то что дальше? Варавва переводит глаза на стражу: нет ли тут каких подвижек? Забор не высокий, перемахнуть его ничего не стоит. Но дальше? Вся ли стража на виду? Куда ведёт боковая улочка? С чем граничит этот дом, стену которого он подпирает?

Тут раздаётся скрип. Варавва вскидывается. Это отворяются воротца дворика. Сначала появляется старший стражи, он входит чуть боком, за ним шествует кто-то из воинской знати. Варавва исподлобья оглядывает входящего. Дорогие сандалии, на голенях бронзовые щитки; облаченье армейского образца, но ткань не простая, а шелковая; широкий кожаный пояс с золотой пряжкой; крутые плечи, обтянутые блестящими ремнями; на голове сияет бронзовый шлем. Надо же! Сам легат Тулий пожаловал – начальник гарнизона. А обнаженный короткий меч в правой руке? Выходит, не просто пожаловал, а по его разбойную душу.

Легат манит Варавву пальцем. Весь набычившись, Варавва поднимается на ноги. Кровь ударяет в виски, точно тревожное било, но усилием воли он усмиряет зов. Ещё не сейчас, ещё не время. Делает шаг, другой…

И вот в тот миг, когда Варавва собирается кинуться навстречу обнажённому клинку, легат Тулий цедит фразу, которая повергает смутьяна в замешательство. Он переводит взгляд на стражника, косит на лежащих ничком сообщников. Снова кидает взгляд на легата. Может, ослышался? Тулий говорит по-арамейски, но с сильным акцентом. Может, он, Варавва, чего-то не понял?