Клеветать следует с большим искусством, изобразить Анну Ахматову — и ее поэзию — соучастницей в подготовке грядущего самоубийства человечества для этого нахватанности в эсхатологии, бергсонианстве, скоропостижном православии и ноосфере Шардена недостаточно.

Поэзия всегда сильнее клеветы. А быть может окажется сильнее и атомной бомбы.

К тому же, среди членов содружества, именуемого "нас было трое", "их было двое и только двое", "нас двое" и пр., не все оказались зараженными своеволием и охранительством.

"Крупица" своеволия, правда, была и в Мандельштаме и даже в самой Надежде Яковлевне (492) [445]. Принадлежала ли она, подобно Ахматовой, к охранительскому слою — впрочем, остается неизвестным. Зато О. Мандельштам, в отличие от Ахматовой, не был охранителем "ни на йоту" (320) [292]. Таким образом, когда тупые охранительные силы приступят к уничтожению человечества — вины Осипа Мандельштама в этом не будет.

Я — рада.

Эпилог1

23/II 76

Да, говорят мне, Надежда Яковлевна, конечно, оклеветала многих, но зато…

Стоп. О-о! какое знакомое это зато. Оно все оттуда же, из родного 37-го. "Конечно, многие не виноваты, но зато". "Лес рубят, щепки летят. Щепка зря, но зато".

Я отвергаю это зато. Я когда-то любила первую книгу Надежды Яковлевны Мандельштам и сейчас продолжаю считать ее цельным и ценным рассказом о гибели Осипа Мандельштама. Но знающие люди доказали мне, что там оклеветан один человек.

– ----------------------------------

1 Эпилог составлен из набросков конца книги, написанных в разные годы. — (Примеч. сост.)

– ----------------------------------

А во "Второй книге" — десятки. Отрицаю такое зато.

…Зато — говорили в тридцать седьмом — государство спасено от настоящих врагов народа.

Зато — говорят мне в 76-м, — она правильно изобразила общество.

Зато не только безнравственно, оно ложно. Оклеветав людей, нельзя правильно изобразить общество. Монетой клеветы на отдельных людей не покупается правда об обществе. Ни о каком. Хотя бы и нашем — столь низко, глубоко и кроваво падшем.

— Да, говорят мне, Надежда Яковлевна очень зла. Но ведь у нее была такая несчастливая жизнь. Она имеет право на злость.

— Да, — говорю я. — Надежда Яковлевна вдова безвинно замученного, убитого. Она несчастна. Но несчастье в человеке, не изуродованном временем, а противостоящем ему, рождает желание правды и "священный меч войны" — за правду, за слово — а не ничтожное чувство, именуемое злостью.

Десятилетия террора породили целые когорты палачей и соприкосновенных к палачеству. Миллионы жертв. И среди этих миллионов жертв единицы, которые боролись с неправдой. Незримая эта борьба в шестидесятые годы превратилась в слышимую. Слово, говорившееся друг другу на ухо, зазвучало на весь мир. Дневники и записки и память создали великое слово Солженицына. "Архипелаг ГУЛаг".

Рукописи еще раз доказали, что они не горят.

— Гибнет и память, — говорил Тютчев.

Но и память не погибла.

"Большинство вело себя так, как описывает Надежда Яковлевна".

Да. Но, к счастью, не большинством хранится и вырывается на волю будущее…

Все великое рождается из малого. Но из ничтожного не рождается ничего.

3-4/X 73

Нет, от изнеженных и холеных я ничего не жду. Техника шагнет вперед и найдет способ спасти их — тех, у кого она в руках, — когда все погибнут.

На основе прожитой жизни я поняла, что людей спасают только люди, идущие на риск открытого слова. Чем больше людей, понявших, что сила их — в открытом слове, тем лучше, но и один человек, решающийся быть единым свидетелем истины среди лжесвидетелей, это очень много.

Что значит один Пастернак? Одна Анна Ахматова? (Она сказала о себе: "Я одна рассказчица".) Что это значит — один Солженицын? Что значит один Андрей Дмитриевич Сахаров, беспомощно стоящий у дверей суда и напрасно повторяющий: "Я — академик Сахаров, председатель Комитета защиты прав человека. Прошу допустить меня…"

Его не пускают. Он не помог подсудимому. Он ничего не сделал, ничего не добился… А за его плечами сотни тысяч молчащих, которые поняли, что суд — неправый, идет в нарушение закона, иначе на него не боялись бы допустить честного человека.

Что значит для нашей страны один Солженицын? Да, в советской литературе у него не было предшественников, как много раз указывалось и в нашей, и в заграничной прессе, он корнями уходит в русскую классику. Нет у него и полноценных в литературе соратников, он в самом деле один. Родился этот один не из пустоты. Это видно по тому, как его встретили. Так не встречают самозванца, а лишь истинных наследников престола. Первые вещи Солженицына опубликованы были благодаря целой цепи счастливых случайностей. Но только губами, пересохшими от жажды, можно с такою неистовой жадностью прильнуть к свежей воде, как прильнули читатели к напечатанным и ненапечатанным рассказам, романам и повестям Солженицына: к долгожданному, ожидаемому миллионами людей и наконец произнесенному слову. Десятки и сотни машинок ночами застучали по всей стране; тысячи рук передавали их друг другу, тысячи глаз прочитывали ночами целый роман.