"Мы только и делали, что поминали и прощались" (529) [479].

(В стране, где поколение за поколением обречено лагерям, пережившей две революции, коллективизацию, гражданскую войну и две мировые — все, а не мы двое или мы трое, "только и делают", что прощаются и поминают.)

"Мы на минутку… Мы только и делали…" Но если заняться биографией Анны Ахматовой, какие сведения в конкретном, прямом смысле извлечет биограф из этих слов: "мы на минутку остановились"? Какая стоит за ними реальность? Конечно, по сравнению с вечностью и столетие «минутка»; я не знаю, сколько времени в Комарове провела Надежда Яковлевна; об установлении этой даты пусть уж позаботятся биографы Н. Мандельштам, но Анна Ахматова на берегу Финского залива, в дачном поселке Комарово, проводила каждый год по несколько месяцев — то на литфондовской даче, то в Доме Творчества — ровно десять лет: с 1955 по 1965. Десять лет для нее длилась минутка!

В ранг моря возвела Ахматова презираемый Надеждой Яковлевной Финский залив еще в 1922 году:

Вот и берег северного моря,

Вот граница наших бед и слав.

Оказавшись постоянной жительницей финского берега в пятидесятых-шестидесятых годах, Анна Ахматова, в отличие от Надежды Яковлевны, вовсе не ощутила это как нечто противоестественное, искусственное. Она родилась и провела детство и раннюю юность на юге, однако северная столица — Петербург и Царское Село под Петербургом и "берег северного моря", "граница наших бед и слав", смолоду были восприняты ею как нечто родное и неотъемлемое.

Общего с Надеждой Яковлевной презрения к ничтожеству Финского залива Анна Ахматова отнюдь не испытывала. Он не заменил ей, конечно, Черное море, воспетое в ее первой поэме, но она (не «мы», а она, Анна Ахматова, петербуржанка, ленинградка) полюбила комаровские сосны, и залив, и Приморское шоссе, по которому в сторону Выборга ее возили на автомобиле друзья, и свою крошечную дачу, которую называла "будкой", — где хозяйничали, по очереди дежуря возле нее, москвичи и ленинградцы, — и правильно поступил Л.Н. Гумилев, похоронив мать в том месте, где, по словам Надежды Яковлевны, "искусственно, вернее насильственно, оторванные от всего, что нам было дорого и близко", "мы остановились с Ахматовой на минутку". Теперь Ахматова там навсегда, и берег Финского залива навсегда стал ахматовским. В этом месте и об этом месте за десять лет Ахматовой написано столько стихов, что я уверена: оно обречено ее имени посмертно и навечно, как Переделкино обречено Пастернаку.

И это нисколько не умаляет ее привязанности к Херсонесу, Севастополю, Кавказу.

Что же значит в биографии Ахматовой загадочная «минутка», проведенная ею вместе с Надеждой Яковлевной в Комарове? А ничего не значит. Эта минутка-загадка — всего лишь виньетка для завершения "общего жизненного пути". Мнимо общего.

Путаница с непонятной минуткой вредна, но не злокачественна: уж очень ее легко распутать. Ахматовой о Комарове и в Комарове написано много стихов, они почти все напечатаны и под ними проставлены даты. «Минутка» без больших исследовательских усилий неизбежно превращается в месяцы определенного десятилетия, а мнимое «мы» в подлинное «я» Анны Ахматовой. Пренебрежительные строки "нельзя же считать морем пресный светлосерый залив" — заменяются благодарными строчками:

Земля хотя и не родная,

Но памятная навсегда,

И в море нежно-ледяная

И несоленая вода.

На дне песок белее мела,

А воздух пьяный, как вино,

И сосен розовое тело

В закатный час обнажено.

или строками благодарно-прощальными и скорбно-восторженными:

Здесь всё меня переживет,

Всё, даже ветхие скворешни

И этот воздух, воздух вешний,

Морской свершивший перелет.

Путаница вокруг Комарова, внесенная в биографию Ахматовой сбивчивым монологом Надежды Яковлевны, распутывается просто: возьмите в руки "Бег времени". Гораздо злокачественнее путаница, которую Надежда Яковлевна вносит в ту часть ахматовской биографии, которая связана с судьбой Л.Н. Гумилева.

Тут уж проваливаешься в зыбучие пески по колено.

Путаница в датах ставит иногда под сомнение целые эпизоды, бойко и правдоподобно излагаемые Н. Мандельштам. Взять хотя бы центральный эпизод главы «Они». С большой журналистской хлесткостью Надежда Яковлевна объясняет, кто такие «они», дает портрет одного из «функционеров», руководивших в пятидесятые годы Союзом писателей, и объясняет, кто собственно руководил им самим. Затем с правдивыми подробностями изображены комната секретаря рядом с кабинетом «функционера» в Союзе, ожидающие его литераторы и тот необычайно любезный прием, который оказал «функционер» ей, Надежде Яковлевне, и Э.Г. Герштейн. Разговор шел о посмертной реабилитации Мандельштама, об освобождении Л.Н. Гумилева и об устройстве Надежды Яковлевны на работу (655–658) [591–595]. Одним звонком министру просвещения «функционер» устроил Надежду Яковлевну преподавателем в Чебоксары. И горячо обещал заняться реабилитацией О. Мандельштама и Л. Гумилева. "Для Ахматовой, Мандельштама и Гумилева я сделаю всё, что могу" (658) [595].

Далее, на странице 659 [595], читаем:

"Я уехала… с обещанием… через год предоставить мне комнату в Москве и принять меры к печатанью Мандельштама. Вскоре он назначил комиссию по наследству Мандельштама, не считаясь с тем, что по первому делу в реабилитации отказали. Это случилось сразу после событий в Венгрии, и отказ непосредственно связан с ними". Функционер "было приступил к выполнению обещаний, но эпоха больших надежд кончилась, и мне пришлось наблюдать, как происходит отречение…" Прежде всего тот, кого Надежда Яковлевна именует «функционером», отрекся от Левы Гумилева. Он сказал: "С Гумилевым дело сложно — он, вероятно, мстил за отца" (660) [596].

Видали, видали мы на своем веку «функционеров», видим и теперь: они и в самом деле ежедневно отрекаются от своего слова. По команде любезны, по команде грубы или — как принято сейчас — уклончивы. Но отчего же Надежда Яковлевна выбрала непригодный пример? Зачем «функционеру», изображенному ею, было после событий в Венгрии отрекаться от хлопот об Л.Н. Гумилеве, если Л.Н. Гумилев был освобожден весною 1956-го, а события в Венгрии разыгрались осенью? Ко времени венгерских событий Гумилев был уже относительно благополучен: на воле и реабилитирован. Отрекаться от него не было нужды… И зачем Надежда Яковлевна сама уподобляется изображаемому ею «функционеру»: в первой книге она сообщает о его благородном поступке, во «Второй» — берет свои слова обратно. Совсем как тот, кого она поносит. Но что приличествует чиновнику, то недостойно представительницы тройственного союза. Да и повнимательнее следовало бы Надежде Яковлевне обращаться с биографией женщины-поэта, которой она отдала "единственную вакансию". ("Остальным по шапке".)