Арабы в масках исчезли. Похоже, я родился на свет и не для того, чтобы их остановить.

Когда мне стало вконец невыносимо смотреть на Беду с звездой в кулаке, я подошел к кровати и вырвал звезду из ее рук, а потом засунул в чемодан со своими вещами. Звезда до сих пор у меня. Я смотрю на нее сейчас, когда пишу эти строки.

— Это имплант, — сказала она.

— «Это»? Вы о чем?

— Он у него не свой. Это имплант из пластмассы.

— Да-а? Расскажите поподробнее.

— У него все удалили. Ему было невыносимо думать, что он всего этого лишился. И он сделал операцию. Там внутри пластмассовые стержни. Внутри пениса — имплант пениса. Почему вы смеетесь? Как вы можете смеяться? Вы смеетесь над мучительными страданиями другого человека!

— Ничего подобного — я смеюсь над всем этим враньем. Польша, Валенса, Кахане, даже раковая опухоль — вранье, и сын Демьянюка — вранье. И этот хрен моржовый, которым он так гордится: колитесь, в какой амстердамской лавке технических чудес вы вдвоем нашли этот дурацкий прикольчик? У вас свое ревю «Ад раскрылся»[41], в главных ролях — госпожа Поссесски и господин Пипик, шаловливая парочка, ни минуты без гэга, ну кто тут не засмеется? С хреном, должен признать, придумано превосходно, но мой самый любимый момент — поляки на вокзале в Варшаве, восторженно приветствующие возвращение евреев. Диаспоризм! Диаспоризм — сюжет для фильма братьев Маркс: Граучо продает евреев канцлеру Колю! Я прожил одиннадцать лет в Лондоне — не в фанатичной, захолустной, покорной Папе Римскому Польше, а в цивилизованной, секуляризованной, искушенной в мирских делах Англии. Когда первые сто тысяч евреев прикатят на вокзал Ватерлоо со всеми своими пожитками, я страшно хочу оказаться там и все это увидеть. Пригласите меня, ладно? Когда первые сто тысяч эвакуированных диаспористов добровольно уступят многострадальным палестинцам свою преступную сионистскую отчизну и высадятся на зеленых лугах прекрасной Англии, я хочу увидеть собственными глазами делегацию английских гойим с бокалами шампанского, которая ждет их на платформе, чтобы торжественно встретить: «Они прибыли! Евреев стало больше! Как славно!» Нет, по моим ощущениям, англичане предпочли бы, чтобы евреев было меньше, как можно меньше. Диаспоризм, моя дорогая, сильно недооценивает накал антипатии. Но для члена-учредителя ААС это вряд ли новость. Отец-основатель диаспоризма едва не выманил у несчастного старика Смайлсбургера миллион зеленых… Правда, по-моему, у Смайлсбургера тоже не все дома.

— Пусть мистер Смайлсбургер сам решает, — парировала она, моментально надувшись, словно ребенок, чей хитрый план сорвался, — что делать со своими деньгами!

— Тогда скажите мистеру Смайлсбургеру, чтобы он аннулировал чек, почему нет? Идите и сыграйте перед ним роль женщины-заступницы. Здесь этот приемчик бесполезен, так что идите к нему, попробуйте его обработать. Скажите ему, что он отдал чек не тому Филипу Роту.

— Сил моих больше нет, — застонала Беда Поссесски, — сил моих больше нет. — Она схватила телефонную трубку (телефон стоял на металлическом столике, втиснутом между стеной и спинкой кровати) и попросила телефонистку отеля соединить ее с «Царем Давидом». Все дороги ведут назад к нему. Я слишком поздно сообразил, что лучше было бы вырвать у нее трубку. Вдобавок ко всем прочим факторам, мешавшим мне думать, на меня влияло присутствие ее чувственности, угнездившейся тут же рядышком, на кровати.

— Это я, — сказала она, когда соединение было установлено. — С ним… Да… В его номере!.. Нет!.. Нет! Только не с ними!.. Я больше не могу, Фил. Черт подери, я дошла до точки. Кахане — сумасшедший, ты сам так говорил, не я… Нет!!! Сил моих больше нет, Филип, я вот-вот погибну! — И вложила трубку в мою руку. — Остановите его! Вы обязаны его остановить!

Поскольку телефонная розетка почему-то находилась на стене напротив двери, провод пришлось протянуть поперек кровати и, чтобы что-то сказать в трубку, я поневоле перегнулся, нависая прямо над Бедой. Пожалуй, только поэтому я и сказал в трубку какие-то слова. Другого резона не было и быть не могло. Всякий, кто подглядывал бы за нами в огромное окно номера, должен был прийти к выводу, что теперь мы с ней повязаны одним заговором. «Со-седство» и «со-блазн» были, казалось, одним и тем же понятием, производным от емкого слова «Беда».

— Я тут слышал, у вас еще одна развеселая идея, — сказал я в трубку.

Ответ был спокойным, ироничным, а его голос — моим голосом, мягким и сдержанным.

— Одна из ваших, — сказал он.

— А ну-ка, повторите.

— Идея ваша, — сказал он, и я бросил трубку.

Но не успел я закончить разговор, как телефон зазвонил снова.

— Пусть себе трезвонит, — сказал я ей.

— Ладно, это всё, — сказала она. — Теперь уже всё.

— Вот-вот. Пусть себе трезвонит.

Путь обратно, к креслу у письменного стола, был долгим странствием, полным соблазнов, изобилующим воззваниями к низменным инстинктам — мол, давай поосторожнее, будь благоразумен; на этом коротком отрезке пути соединилось и уместилось так много до судорог острых конфликтов, что получилось нечто вроде сгустка всей моей жизни с момента полового созревания. Отстранившись на максимальную — насколько позволяло помещение — дистанцию от нашего внезапного безрассудного союза, я сказал:

— Давайте ненадолго оставим вопрос о том, кто вы такая. Но кто этот фигляр, который разгуливает, притворяясь мной? — Я поднял палец — дескать, не прикасайтесь к телефону (он все еще надрывался). — Сосредоточьтесь на моем вопросе. Отвечайте: кто он?

— Мой пациент. Я же вам говорила.

— Тоже вранье.

— Не может все быть сплошным враньем. Не говорите так. От этого слова лучше никому не будет. Вы защищаетесь от правды, называя враньем все, во что не хотите верить. Про все, что для вас как-то чересчур, вы говорите: «Вранье». Но, мистер Рот, это же отрицание всего, из чего состоит жизнь! То, что для вас вранье, для меня — моя жизнь, будь она проклята! Этот телефон — не вранье! — И она подняла трубку и зарыдала: — Не приду! Все кончено! Я не вернусь! — Но то, что она услышала в трубке, заставило негодующую кровь, от которой ее щеки распухли, хлынуть в противоположном направлении, уйти в пятки, словно Беду перевернули вверх тормашками, а выражение «песочные часы» было не просто метафорическим описанием ее фигуры. Кроткая, как овечка, она протянула трубку мне. — Полиция, — сказала она с ужасом, выговорив «полиция» так, как, должно быть, раньше пациенты, только что узнавшие о своих шансах, повторяли в ее присутствии слово «терминальный», услышанное от онколога. — Не надо, — взмолилась она, обращаясь ко мне, — он этого не переживет!

Иерусалимская полиция откликнулась на мой звонок. Ну да, поскольку сборщики камней ушли, теперь меня соединили с полицией — а может, раньше все линии действительно были заняты, хотя в это мне по-прежнему верилось мало. Я описал полицейским то, что видел из своего окна. Они попросили описать, что происходит там сейчас. Я сказал им, что на улице безлюдно. Они спросили, как меня зовут, и я назвался. Продиктовал им номер своего американского паспорта. И не стал добавлять, что некто с дубликатом моего паспорта — фальшивкой, скопированной с моего паспорта — в этот самый момент в отеле «Царь Давид» планирует похищение и пытки сына Джона Демьянюка. Пусть попробует, подумал я. Если она не врет, если он решился, подобно своему антикумиру Джонатану Полларду, любой ценой сделаться спасителем евреев — или если даже у него чисто личные мотивы, если он просто намерен сыграть главную роль в моей жизни, словно тот субъект, стрелявший в Рейгана, чтобы изумить Джоди Фостер, — пусть фантазии развиваются самым грандиозным образом без моего вмешательства, на сей раз препятствовать Пипику не надо: пусть перейдет не только те границы дозволенного, которые установлены мной, пусть столкнется лоб в лоб с иерусалимской полицией. Я и сам не смог бы подстроить еще более сладостную развязку этой глупой, пустопорожней драмы. Не пройдет и двух минут, как его застукают при этой попытке обрести историческое значение, и с Мойше Пипиком будет покончено.

Пока я висел в десятке сантиметров над ней, беседуя с полицейскими, она лежала, прикрыв глаза, защищая свой бюст скрещенными руками. И сохраняла эту позу, замерев как мумия, пока я шел к окну и снова усаживался в кресло; взглянув на кровать, я подумал, что она, похоже, ждет, пока за ней приедут из похоронного бюро. Мне вспомнилась моя первая жена, которая лет двадцать назад, примерно в возрасте Беды, погибла в автокатастрофе в Нью-Йорке. Наш неудачный брак, продлившийся три года, начался с того, что в финале нашего знойного романа она подделала тест на беременность и пригрозила самоубийством, если я на ней не женюсь. Даже через шесть лет после того, как я вопреки ее воле прекратил супружеские отношения, она, сколько я ни добивался, не соглашалась на развод, а когда в 1968-м она внезапно погибла, я бродил по Центральному парку, где ее настигла катастрофа, и мысленно декламировал чертовски уместное двустишие Джона Драйдена, вот это: «Сей камень — над моей возлюбленной женой! Ей там — мне здесь покой!»[42]