Мои ботинки, мокрые от дождя и покрытые грязью, оставляют грязные отпечатки на кремовом ковре, когда я медленно обхожу лежащего передо мной человека. Останавливаюсь перед ним, чувствуя тошноту в животе, когда он смотрит на меня. Вижу первые проблески настоящего страха в его глазах. Пока я стоял у него за спиной, было легко издеваться надо мной. Без сомнения, было легко забыть, с чем он имеет дело. Его разум представлял ему голые факты: я всего лишь семнадцатилетний ученик средней школы, нанятый для выполнения грязной работы Монтгомери Коэна.

Но теперь, когда возвышаюсь над ним, Питер видит меня таким, какой я есть на самом деле: широкоплечим, сильным и безжалостным человеком, ожесточенным насилием, которому в этой жизни я не раз был свидетелем. Не слабый мальчишка, дрожащий в своих ботинках и не знающий, как действовать дальше. Питер понимает это в тот момент, когда я наклоняюсь на фут перед ним, давая ему возможность хорошенько, долго посмотреть мне в глаза.

Поднимаю руку, щелчком открывая и закрывая нож.

Питер вздрагивает.

— Я... я же говорил тебе, — запинаясь, бормочет он. — Монти сделал заказ. Я отдал его ему. Эта чушь про черную сумку это… это полная херня! Эта сумка не имеет к нему никакого отношения! — Сейчас он весь покраснел, на левом виске пульсирует вена. Я сомневаюсь, что раньше кто-то когда-либо врывался в его офис и угрожал ему. Совершенно уверен, что ему никогда не приходилось отвечать перед такими, как я. Неужели ты не понимаешь? — Уэстбрук сплевывает, натягивает наручники, удерживающие его руки за спиной. — Он становится чертовски жадным. Он, бл*дь, манипулирует тобой!

Я наклоняю голову набок, надув губы.

— Значит, он рассказывает небылицы, посылая меня посреди ночи воровать у тебя случайные сумки. Так?

— Да!

— И он сделал это, потому что…

Уэстбрук раздраженно рычит, закатывая глаза.

— Давай, умник. Это правило плохих парней. Власть означает уважение, а уважение означает страх. Страх означает повиновение. Повиновение означает еще больше гребаной власти. Это бесконечный цикл, и Монти хочет большего. Эта сумка... означает власть. Тот, кто владеет этой сумкой, в одночасье становится очень могущественным человеком. Он послал тебя сюда, зная, что я никогда не отдам её тебе. Монти знает, что скорее убью тебя, чем сдамся. О чем это тебе говорит, а? Ему на тебя наплевать. Ты одноразовый. Средство для достижения цели. Не более чем забавная игрушка, которая ему надоест, как ему надоедают все остальные игрушки. Ты думаешь, что ты единственный проект, который Монти взял под свое крыло? Мне очень неприятно говорить тебе об этом, принцесса, но ты не такой уж особенный. До тебя их было много, а после тебя будет ещё больше. Ты кончишь тем, что умрешь или окажешься в тюрьме. В любом случае, ты чертовски сумасшедший, если думаешь, что Монти будет не насрать. Ни на что из этого.

«Пора уходить, Passarotto (прим. с итал. – воробушек). Ты должен уходить. Не будь глупым, любовь моя.»

Когда моя мать была жива, она никогда не была полностью рядом. На самом деле, нет. Ее мысли всегда были рассеяны, она так быстро перебегала от одной идеи к другой, что иногда за ней было невозможно уследить. Теперь, когда она приходит ко мне, тихо шепча мне на ухо свои советы и предостережения, то стала намного яснее, ее разум освободился от тумана, который всегда окутывал его. Я знаю, что сделал это, что я дал матери эту ясность в смерти. Она не прожила достаточно долго, чтобы помочь мне пережить трудный переход от мальчика к мужчине. Ее не было рядом, чтобы сказать мне, что, черт возьми, я должен был сделать, когда впервые встретил Сильвер. На протяжении многих лет, когда я провоцировал Гэри выбивать из меня дерьмо своим ремнем, или даже раньше, когда один за другим хладнокровные, озлобленные ублюдки, которые «приняли меня», решали подпалить мою шкуру, ее не было рядом, чтобы защитить меня. Но иногда она появляется вот так, тихонько шепчет мне через плечо, мягко подталкивая в безопасное место.

На самом деле это не она, это шепчет мое собственное чувство самосохранения. Моя мать в могиле уже одиннадцать лет, Бога ради, черви давно закончили свою работу с ней, но я предпочитаю верить, что ее влияние на меня не умерло и не исчезло.

Стискиваю зубы и быстро подношу лезвие ножа к горлу Уэстбрука. Кончик клинка такой острый, что я едва успеваю поднести к коже, как под кадыком появляется тонкая алая полоска, и блестящая поверхность клинка окрашивается кровью.

— Мне плевать на его мотивы. Мне наплевать, что он врет. Монти послал меня сюда с определенной целью, и сегодня вечером у меня нет иного выбора кроме как выполнить ее. Ты знаешь свои варианты. Мне надоело с тобой разговаривать. Если мне придется стоять здесь еще немного, я начну использовать этот нож. Знаешь... говорят, что, когда острие такое острое, порезы поначалу даже не болят. Ты можешь лишиться большей части своего тела, чем тебе хотелось бы, прежде чем ты действительно начнешь это чувствовать, и к тому времени... — я пожимаю плечами. — Я не собираюсь останавливаться.

— Ну ладно, ладно. Господи Иисусе, малец. Полегче.

Я слегка наклоняюсь к лезвию, вдавливая его в кожу. Предупреждение. Обещание. Угроза.

— Эй, эй, эй! Бл*дь, прекрати! — рявкает Уэстбрук, пытаясь увернуться от ножа. Однако ему удается зацепить себя. Порез на его горле, который я только что ему нанес, был всего лишь царапиной; если он не будет чертовски осторожен, все закончится тем, что сам себе перережет сонную артерию. — Прекрасно! Отлично! Сумка здесь! В этом чертовом месте, клянусь. Черт побери, убери это! Я не смогу отдать её тебе, если буду мертв, твою мать.

Я убираю нож, расплываясь в улыбке. Вижу свое отражение в глазах Уэстбрука и, боже мой, я выгляжу чертовски сумасшедшим. И что, черт возьми? В подобных ситуациях очень помогает, если люди думают, что вы немного не в себе.

— Тогда вставай, — весело говорю я, хватая его за локоть и подтягивая к себе. — Покажи мне, где сумка, отдай ее, и это будет последний раз, когда ты увидишь меня.

И снова парень горько смеется себе под нос. Он явно не верит, что это правда, но достаточно умен, чтобы держать свои сомнения при себе. Его ноги дрожат, когда Пит направляется к двери кабинета, где нетерпеливо пыхтит, выгибая бровь через плечо и глядя на меня.