Его товарищи студийцы - кроме Павлика, влюбленного в него, как Пушкин в Гончарову - всей исключенностью для него, Павлика, такой красоты (что Гончарова была женщина, а Юрий З. мужчина - не меняло ничего, ибо Пушкин, и женясь на Гончаровой, не обрел ее красоты, остался маленьким, юрким, и т. д.) - но любовь Павлика была еще и переборотая ревность: решение любить - то, что по существу должен был бы ненавидеть, любовь Павлика была - чистейший романтизм - итак, кроме Павлика, его товарищи-студийцы относились к нему... снисходительно, верней - к нам, его любившим, снисходительно, снисходя к нашей слабости и обольщаемости. ?Зий... да-а...?
– и за этим протяжным да не следовало - ничего.

(Их любовь с Павликом была взаимная ревность: Юрия - к дару, Павлика - к красоте, ревность, за невозможностью вытерпеть, решившая стать и ставшая - любовью. И еще - тайный расчет природы: вместе они были - Лорд Байрон.)

Весь он был - эманация собственной красоты. Но так как очаг (красота) естественно - сильнее, то все в нем казалось и оказывалось недостаточным, а иногда и весь он - ее недостойным. Все-таки трагедия, когда лицо - лучшее в тебе и красота - главное в тебе, когда товар всегда лицом, - твоим собственным лицом, являющимся одновременно и товаром. Все с него взыскивали по векселям этой красоты, режиссеры - как женщины. Все кругом ходили, просили. (Я одна подала ему на красоту.) ?Но, помилуйте, господа, я никогда никому ничего такого не обещал...? Нет, родной, такое лицо уже есть - посул. Только оно обещало то, чего ты не мог сдержать. Такие обещания держат только цветы. И драгоценные камни. Драгоценные - насквозь. Цветочные - насквозь. Или уж - святые Себастианы. Нужно сказать, что носил он свою красоту робко, ангельски. (Откуда мне сие?) Но это не улучшало, это только ухудшало - дело. Единственный выход для мужчины - до своей красоты не снисходить, ее - презирать (пре-зри: гляди поверх). Но для этого нужно быть - больше, он же был - меньше, он сам так же обольщался, как все мы...

Как описать Ангела? Ангел ведь не состоит из, а сразу весь. Предстает. Предстоит. Когда говорит ангел, никакого сомнения быть не может: мы все видим - одно.

Только прибавлю: с седою прядью. Двадцать лет - и седая, чистого серебра, прядь.

И еще - с бобровым воротом шубы. Огромной шубы, потому что и рост был нечеловеческий: ангельский.

Помимо этого нечеловеческого роста, ?фигуры? у него не было. Он сам был - фигура. Девятнадцатый Год его ангельству благоприятствовал: либо беспредельность шубы, либо хламида Св. Антония, то есть всегда - одежда, всегда - туманы. В этом смысле у него и лица не было: так, впадины, переливы, ?и от нивы и до нивы - гонит ветер прихотливый - золотые переливы?... (серебряные). Было собирательное лицо ангела, но до того несомненное, что каждая маленькая девочка его бы, из своего сна, узнала. И - узнавала.

Но зря ангельский облик не дается, и было в нем что-то от ангела: в его голосе (этой самой внутренней из наших внутренностей, недаром по-французски organe), в его бережных жестах, в том, как, склонив голову, слушал, как, приподняв ее, склоненную, в двух ладонях, изнизу глядел, в том, как внезапным недвижным видением в дверях - вставал, в том, как без следу исчезал.

Его красота, ангельскость его красоты, его все-таки чему-то - учила, чему-то выучила, она диктовала ему шаг (?он ступает так осторожно, точно боится раздавить какие-то маленькие невидимые существа?, Аля), и жест, и интонацию. Словом (смыслом) она его научить не могла, это уже не ее разума дело, - поэтому сказать он ничего не мог (нечего было!), выказать все.

Поэтому и обманывались: от самой простой уборщицы - до нас с Сонечкой. ?Так любит, что и сказать не может...? (Так - не любил, никак не любил.) ?Какая-то тайна...? Тайны не было. Никакой - кроме самотайны такой красоты.

Научить ступить красота может (и учит!), поступить - нет, выказать - может, высказать - нет. Нужному голосу, нужной интонации, нужной паузе, нужному дыханию. Нужному слову - нет. Тут уже мы вступаем в другое княжество, где князья - мы, ?карлики Инфанты?.

Не ?было в нем что-то от Ангела?, а - все в нем было от ангела, кроме слов и поступков, слова и дела. Это были - самые обыкновенные, полушкольные, полуактерские, если не лучшие его среды и возраста - то и не худшие, и ничтожные только на фоне такой красоты.

Я сказала: в каком-то смысле у него лица не было. Но и личины - не было. Было - обличие. Ангельская облицовка рядового (и нежилого) здания. Обличие, подобие (а то, что я сейчас делаю - надгробие), но все-таки лучше, что - было, чем - не было бы!

Ему - дело прошлое, и всему этому уже почти двадцать лет! его тогдашний возраст!
– моя стихотворная россыпь ?Комедьянт?, ему, о нем, о живом тогдашнем нем, моя пьеса ?Лозэн? (Фортуна), с его живым возгласом у меня в комнате, в мороз, под темно-синим, осьмнадцатого века фонарем:

...да неужели ж руки И у меня потрескаются? Черт Побрал бы эту стужу! Жаль вас, руки...

(Это черт звучало нежнее лютни!) - Вижу игру темно-синего света и светло-синей тени на его испуганно-свидетельствуемой руке...Ему моя пьеса (пропавшая) ?Каменный Ангел?: каменный ангел на деревенской площади, из-за которого невесты бросают женихов, жены - мужей, вся любовь - всю любовь, из-за которого все топились, травились, постригались, а он - стоял... Другого действия, кажется, не было. Хорошо, что та тетрадь пропала, так же утопла, отравилась, постриглась - как те... Его тень в моих (и на моих!) стихах к Сонечке... Но о нем - другая повесть. Сказанное - только чтобы уяснить Сонечку, показать, на что были устремлены, к чему были неотторжимо прикованы в ту весну 1919 года, чем были до краев наполнены и от чего всегда переливались ее огромные, цвета конского каштана, глаза.

Сонечка! Простим его ангельскому подобию.

========

Однажды я зашла к нему - с очередным даром. Его не застала, застала няньку.

– Вот книжечку принесли Юрочке почитать - и спасибо вам. Пущай читает, развлекается. А мало таких, милая вы моя, - с приносом. Много к нему ходят, с утра до ночи ходят, еще глаз не открыл - звонят, и только глаза смежил - звонят - и все больше с пустыми руками да поцалуями. Да я тем барышням не в осуждение - молоденькие! а Юрочка - хорош-расхорош, завсегда хорош был, как родился, хорош был, еще на руках был - все барышни влюблялись, я и то ему: ?Чего это ты, Юрий Алексаныч, уж так хорош? Не мужское это дело!?
– ?Да я, няня, не виноват?.
– Конешно, не виноват, только мне-то двери отворять бегать от этого - не легше... Пущай цалуют! (все равно ничего не выцалуют), а только: коли цалуешь - так позаботься, чтобы рису, али пшена, али просто лепешечку - вы же видите, какой он из себя худющий, сестра Верочка который год в беркулезе, неровен час и он: одно лицо, одна кровь - не ему, понятно, он у нас стеснительный, не возьмет, - а ко мне на кухню: ?Нате, мол, няня, подкрепите своего любимого?. Нет, куда там! Коли ко мне на кухню, так - что не любит - плакаться. И голова пуста и руки пусты. Зато рот по-олон: пустяками да поцалуями.