А зато одна к нему ходит - золото. (Две их у меня - носят, только одна - строгая такая, на манер гувернантки, и носик у них великоват будет, так я сейчас не про них...) Вы барышню Галлиде знаете? Придет: ?Юрочка дома?? Сначала Юрий Алексаныч говорила, ну а потом быстро пообвыкла, меня стесняться перестала.
– ?Дома, говорю, красавица, только спит?.
– ?Ну, не будите, не будите, я и заходить не хотела, только вот - принесла ему, только вы, няня, ему не говорите...?

И пакетец сует, а в пакетце - не то, чтобы пшено али ржаной хлеб, а завсегда булочка белая: ну, белая... И где она их берет?!

Или носки сядет штопать.
– ?Дайте мне, нянечка, Юрочкины носки?.
– ?Да что вы, барышня, нешто это ваших молодых ручек дело? Старухино это дело?.
– ?Нет уж!?
– и так горячо, горячо, ласково, ласково в глаза глядит. ?Вы меня барышней не зовите, а зовите - Соня, а я вас няня?. Так и стала звать - Сонечка, как малюточку.

Ну уж и любит она его - и сказать не могу!

Носки перештопает, рубашечку погладит (а наш-то все спит, не ведает), поцалует меня в щеку кланяйтесь, няня, Юрочке - и пойдет.

Сколько раз я своему красавцу говорила: - Не думай долго, Юрий Александрович, все равно лучше не сыщешь: и красавица, и умница, и работница, и на театре играет - себя оправдывает, и в самую что ни на есть темнющщую ночь к дохтуру побежит, весь город на ноги поставит, а уж дохтура приведет: с такой женой болеть мо-жно!
– а уж мать твоим детям будет хороша, раз тебя, версту коломенскую в сыновья взяла. И ростом - под стать: ты - во-о какой, а она - ишь какая малюточка! (Мне: ?Верзилы-то завсегда малюточек любят?.) Только мал золотник - да дорог.

– А он?

– Стоит, улыбается, отмалчивается. Не любит - вот что.

– Другую любит?

– Эх, милая вы моя, никого-то он не любит, отродясь не любил, кроме сестры Верочки, да меня, няньки. (Я, мысленно: ?И себя в зеркале?.)

– Так про Сонечку чтоб досказать. Не застанет - веселая уходит, а застанет - завсегда со слезами. Прохладный он у нас.

– Прохладный он у вас.

Зеркало - тоже прохладное.

========

У Сонечки была своя нянька - Марьюшка. ?Замуж буду выходить - с желтым сундуком - в приданое?. Не нянька - старая прислуга, но старая прислуга, зажившаяся, все равно - нянька. Я этой Марьюшки ни разу, за всю мою дружбу с Сонечкой, не видала - потому что она всегда стояла в очереди: за воблой, за постным маслом и еще за одной вещью. Но постоянно о ней слышала, и все больше, что ?Марьюшка опять рассердится? (за Юру, за бессонные ночи, за скормленное кому-то пшено...)

Однажды стук в дверь. Открываю. Черное, от глаз, лицо - и уже с порога.

– Марина! Случилась ужасная вещь. В моей комнате поселился гроб.

– Что-о-о?

– А вот - слушайте. Моя Марьюшка где-то прослышала, что выдают гроба - да - самые настоящие гроба (пауза) - ну, для покойников - потому что ведь сейчас это - роскошь, вы же знаете, что Алексею Александровичу сделали в Студии - всюду будто уже выдали, а у нас не выдают. Вот и ходила - каждый день ходила, выхаживала - приказчик, наконец, терпение потерял: - Да скоро ли ты, бабка, помрешь, чтоб к нам за гробом не таскаться? Раньше, бабка, помрешь, чем гроб выдадим - и тому подобные любезности, ну, а она - твердая: ?Обешшано - так обешшано, я от своего не отступлюсь?. И ходит, и ходит. И, наконец, нынче приходит - есть! Да, да, по тридцатому талону карточки широкого потребления. ?Ну, дождалась, бабка, своего счастья??
– и ставит ей на середину лавки - голубой. ?Ну-ка примерь, уместишься в нем со всеми своими косточками??
– ?Умещусь-то умещусь, говорю, да только не в энтом?.
– ?Как это еще - не в энтом??
– ?Так, говорю, потому что энтот - голубой, мужеский, а я - девица, мне розовый полагается. Так уж вы мне, будьте добры, розовенький, - потому что голубого не надо нипочем?.
– ?Что-о, говорит, карга старая, мало ты мне крови испортила, а еще - девица оказалась, в розовом нежиться желаешь! Не будет тебе, чертова бабка, розового, потому что их у нас в заводе нет?.
– ?Так вы уж мне тогда, ваше степенство, беленький?, - я ему, испужалась больно, как бы совсем без гробику не отпустил - потому что в мужеском голубом лежать для девицы - бесчестье, а я всю жизнь от младенческих пелен до савана честная была. Тут он на меня - ногами как затопочет: ?Бери, чертова девица, что дают - да проваливай, а то беду сделаю! Сейчас, орет, Революция, великое сотрясение, мушшин от женщин не разбирают, особенно - покойников... Бери, бери, говорю, а то энтим самым предметом угроблю!?
– да как замахнется на меня - гробовой крышечкой-то! Стыд, страм, солдаты вокруг - гогочут, пальцами - тычут...

Ну, вижу, делать нечего, взвалила я на себя свой вечный покой и пошла себе, и так мне, барышня, горько, скоко я за ним таскалась, скоко насмешек претерпела, а придется мне упокоиться в мужеском голубом?.

И теперь, Марина, он у меня в комнате. Вы над дверью полку такую глубокую видели - для чемоданов? Так она меня - прямо-таки умолила: чтобы под ногами не мешался, а главное - чтобы ей глаз не язвил: цветом. ?Потому что как на него взгляну, барышня, так вся и обольюсь обидой?.

Так и стоит. (Пауза.) - Я наверное, все-таки, когда-нибудь к нему - привыкну?

========

(Это было в Вознесенье 1919 года.)

========

Четвертым действующим лицом Сонечкиной комнаты был - гроб.

========

А вот моя Сонечка, увиденная другими глазами: чужими.

– Видел сегодня вашу Сонечку Голлидэй. Я ехал в трамвае, вижу - она стоит, держится за кожаную петлю, что-то читает, улыбается. И вдруг у нее на плече появляется огромная лапа, солдатская. И знаете, что она сделала? Не переставая читать и даже не переставая улыбаться, спокойно сняла с плеча эту лапу - как вещь.

– Это - живая она! А вы уверены, что это - она была ?

– О, да. Я ведь много раз ходил смотреть ее в ?Белых Ночах?, та же самая, в белом платьице, с двумя косами... Это было так... прэлэстно (мой собеседник был из Царства Польского), что весь вагон рассмеялся, и один даже крикнул: браво!

– А она?

– Ничего. И тут глаз не подняла. Только может быть улыбка стала - чуть-чуть шире... Она ведь очень хорошенькая.

– Вы находите?

– С опущенными веками, и этими косами - настоящая мадонна. У нее, вероятно, много романов?