Когда боль становилась совсем невыносимой, Вера хваталась за записную книжку и выискивала в её недрах хоть один надёжный номер телефона. Номер, по которому можно было бы позвонить, попросить о встрече и, наконец, вылить в горьких словах свою боль. Вере казалось, что, проговорив ситуацию вслух, она найдёт выход из этого жестокого тупика.

В отчаянии Вера позвонила стареющей приме. Той, которая толстожопая. У примы сейчас было много свободного времени. Постепенно все ведущие роли отобрала у неё блистательная Ленка. И Вера позвонила. Прима ей обрадовалась. Пригласила в гости на ближайшие выходные. И Вера полетела навстречу сочувствию, совету и, возможно к исцелению.

Но вот так бывает в жизни: ты опрометчиво доверяешь свою сокровенную тайну близкому, как тебе кажется, человеку, отдаёшь ему боль своей души, надежду. А он вдруг пугается того, что чужая тайна ляжет лишним грузом на его плечи и брезгливо роняет твою доверчивость и тайну тебе обратно, защищаясь псевдоинтеллигентным подлым клише: «Я в чужие дела не лезу!»

Вера, раздавленная вернулась домой, уже горько сожалея о своей доверчивости и несдержанности. Но история на этом не закончилась. Оскорблённая прима с мстительным удовольствием тут же поделилась новостью с приятельницами из своего окружения. Поскольку окружение у них с Ленкой было общим, сплетня – секрет попала в цель.

Уже на следующий день весь театр во главе с новой примой знал, что дочка примы сожительствует с мужем подруги своей матери, у которой воспитывается уже много лет. И полетели ядовитые стрелы моралистов во все концы. Ленка влетела к Вере как фурия, без предупреждения и сразу же пошла в атаку: «Я тебе доверила самое дорогое, что у меня есть, ты – жалкая сводница, и я закрою тебя навеки!»

Когда запал закончился, Ленка приступила к главному, зачем приехала. Давала указания.

– Всё отрицать, с журналистской братией не общаться, и все инсинуации свести к одному: жестокая месть обиженной толстожопой.

И даже в том, что скандал удалось погасить, была заслуга Веры и больше никого! Вера была всем симпатична, а Ленку всегда молча, осуждали за то, что она бросила своего ребёнка на Верины руки. А про непримиримую вражду старой и молодой примы знали все.

Скандал потихоньку затих, не принеся с собой никаких ощутимых последствий. А Лизочка уже выплясывала на выпускном школьном балу вся в шелках и шифоне.

Тем же летом Лиза поступила в Щуку. С ней вместе поступила и Настенька, окончившая с блеском балетную школу. Выбор девочки удивил Веру, но не более. Чего не сделаешь ради дружбы? Настя была настолько хорошенькая и женственная, что могла быть принята в Щуку даже будучи глухонемой.

По случаю поступления Лизы в престижное Щукинское училище у Веры собрались гости. Много театрального люду, друзья Лизы и Насти и, конечно, Елена. Никаких разговоров и воспоминаний о грязной сплетне не было. Все славили Бориса, достойно подготовившего девочку к поступлению. Хотя, причём тут Борис? Вера не совсем понимала. Наверное, ходил, хлопотал, канючил, говнюк!

Лизочка держала в изящных пальчиках бокал с шампанским и провозглашала тост, в котором был отмечен и Борис как «молодец», но без восклицательного знака. И Вера понимала скрытый текст этого тоста:

«А как же иначе? Не будешь молодцом, потеряешь право на меня. А пока приговор отсрочен».

А Борис не понимал ничего! Тоже мне, инженер человеческих душ! А Лиза блистала уже как молодая обворожительная женщина. Томная рука с бокалом. Приспущенная бретелька лёгкого платья. Покачивающаяся лодочка на красивой стройной ноге. Все эти прелести обещали ещё ни одного дурочка пододвинуть к Лизиной девичьей кроватке.

А дальше шла вторая часть Марлезонского балета. Элегантная Елена с ранним старческим крапом на руках и с вдовьим горбиком под приподнятыми с шеи волосами, размахивала мундштуком и рассуждала о проблемах российского кинематографа.

Дома Вере становилось до невозможности тоскливо. Она не была на даче с тех пор, как случилось то, что случилось. И не хотела ехать туда, где всё осквернено предательством.

Но сидеть дома и каждый день готовить и убирать за ненавистными ей людьми, тоже было не просто. И в один из погожих солнечных дней Вера собралась и уехала на дачу. Дня на два – три. В три дня, обозначенных Верой для себя, конечно, уложиться, чтобы отдохнуть душой и, хотя бы частично воскреснуть для того, чтобы жить, было, конечно, невозможно.

По утрам Вера ходила к молочнице за два километра от дачи. Покупала молоко, творог, яйца, масло. Оттуда шла на малюсенький базарчик у привокзальной станции. И на этом крохотном пятачке покупала всё, что нужно ей было для приятного дня и вечера. Вечером она растапливала камин, садилась в кресло с книгой, которую порой даже и не открывала. Садилась и подводила итоги прожитой жизни.

В сухом остатке оставалась только ненависть: к воспитаннице, укравшей у неё семейное счастье, к вероломному мужу, к этому Пергюнту в сорок лет, к коварной подруге, а дальше по списку, в который попадали почти все когда – либо окружавшие её люди.