На то, что эти обвинения были не без основания, указывало много обстоятельств, и, между прочим, расторжение брака Бутовича в порядке Высочайшего повеления, незаконно испрошенного министром юстиции Щегловитым. Подобного рода дела были в быту довоенной России, и потому особого негодования ни в ком не вызывали, но либеральная печать и общественность, неизменно стоявшая в оппозиции всякой власти вообще, широко использовала этот случай, чтобы сделать имя Сухомлинова одиозным.

Тучи над его головой, начавшие собираться уже в первое полугодие войны, сгущались с каждой уступкой немцам нашей территории. В 1915 году имя его как виновника этих неудач, вызванных недостатком оружия и снаряжения, стало повторяться уже с такой настойчивостью, что в июне 1915-го года Царь, вопреки своему желанию, Сухомлинова с поста военного министра уволил.

Вынужденный после оставления службы освободить казенное помещение, Сухомлинов переехал в предложенную ему квартиру художника Валентини49. Предложение это исходило от сожительницы Валентини, русской немки, которая как дальняя родственница жены Сухомлинова, хотела предоставлением своей квартиры облегчить им возможность исподволь и не спеша подыскать себе подходящее помещение. Самого Валентини в Петербурге не было, как германский подданный он с объявлением войны из России уехал. Квартира пустовала, и Сухомлинов предложением воспользовался.

Художник Валентини за многие годы пребывания в России совершенно обрусел. Сожительница его жила в Петербурге с детства. Никогда и ни у кого это гражданское супружество никаких подозрений не вызывало.

Когда в 1916-м году создавался процесс об измене военного министра, Валентини и его сожительница были заподозрены в шпионаже, а переезд на их квартиру Сухомлинова стал истолковываться как его причастность к нему. Нелепость подобного предположения должна была быть очевидной всякому здравомыслящему человеку. Военный министр-шпион, имея полную возможность вести себя скромно и прятать свои связи с соучастниками, открыто поселяется в квартире германского шпиона, чем, не содействуя ни в каком отношении шпионажу, он без всякой надобности подвергает свою организацию риску быть обнаруженным. Вероятно, это соображение и полная невозможность найти хоть какие-нибудь обличавшие Валентини и его сожительницу данные, и помешали включить этот эпизод в обвинительный акт, но он передавался из уст в уста и всегда с категорическим утверждением бесспорности преступного факта, использовать который препятствовала лишь невозможность добыть прямые улики.

В апреле 1916-го года, т. е. более полугода спустя после того, как Сухомлинов переехал на собственную квартиру, у него был внезапно произведен обыск. Он не дал, конечно, никаких результатов, но бывший военный министр был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Туда же впоследствии была посажена и его жена.

Когда по Высочайшему повелению состоялось назначение особой комиссии для расследования причин недостатка боевого снаряжения, главный военный прокурор генерал Макаренко50 вызвал меня в Петербург и сообщил приблизительно следующее: «Председателем комиссии по делу генерала Сухомлинова назначен восьмидесятидвухлетний генерал Петров51.

Вступая в девятый десяток жизни люди часто проявляют признаки детства, но особенность детей этого рода заключается в том, что «вундеркиндов» среди них не бывает никогда.

Поэтому, и так как Сухомлиновское дело, несомненно, станет предметом судебного разбирательства, то в состав следственной комиссии желательно включить лицо военно-судебного ведомства, знакомое с военными порядками и знающее военные законы. Прося меня добиться назначения такого лица, генерал Сухомлинов указал на Вас, как на желательного для него кандидата».

Вспоминаю этот разговор потому, что единственная беседа моя с военным министром Сухомлиновым сопровождалась не злобными, правда, но все же язвительными с его стороны насмешками по поводу сделанного мною тогда в его служебном кабинете доклада. Три года спустя то, над чем смеялся Сухомлиновминистр, побудило Сухомлинова-обвиняемого искать моего участия в расследование собственного дела.

Решаясь рассказать об этом совершенно необычном вызове военного следователя в служебный кабинет военного министра, я надеюсь, что вводный эпизод этот не отвлечет внимания читателя от основной темы и не нарушит последовательность в ее изложении.

В конце июня 1913-го года находившийся в лагере под городом Вильманстрандом командир армейского корпуса52 получил писанное на машинке анонимное письмо. В письме этом сообщалось, что по приложенной к нему квитанции в камере для хранения ручного багажа в Гельсингфорсе будет пакет, содержащий секретные мобилизационные дела и несколько сот секретных карт. До сих пор, писал автор, такого рода секретные документы по их использовании возвращались в те части, из которых получались. На этот же раз соблюдение такого рода порядка оказалось невозможным, ввиду экстренного вызова в Берлин. Поэтому часть секретных документов, которые, как использованные, не нужны, возвращается, другая, сфотографировать которую не было времени, изъята из дела, а одно мобилизационное дело увозится в Берлин полностью. Далее сообщалось, что разведка и получение секретных мобилизационных дел из военных учреждений настолько хорошо организована, что все попытки к раскрытию и искоренению этой деятельности будут совершенно бесполезны.

Письмо имело бланк: «Отдел тайной разведки германского генерального большого штаба», и подпись: «Агент германского генерального большого штаба N».

По приложенной квитанции из камеры для хранения ручного багажа действительно были выданы два пакета, состоявшие из целого ряда мобилизационных дел, документов и множества секретных карт.

Случай этот произвел в Петербурге огромный переполох. По приказанию командующего войсками Великого Князя Николая Николаевича и военного министра Сухомлинова расследование этого дела было поручено не военному следователю, а особому контрразведочному отделению, состоявшему из чинов жандармской политической полиции и находившемуся в ведении и подчинении военного министра. Результаты произведенного этим отделением расследования были изложены в особом постановлении и в общих чертах сводились к следующему вымыслу: