– Но Мерц еще жив, госпо…

– Он давно мертв, – резко сказал Дирк, оправляя портупею с кобурой, – как и мы все. Если он еще способен воспринимать окружающее, но не способен служить командиром отделения, не в наших силах держать его в роте. И не смотрите на меня так, Зиверс! Я знаю Мерца дольше, чем любой из вас. Мы с ним месили грязь в Чумном Легионе еще тогда, когда вы все были живы и дышали полной грудью. Но я не могу оставить свое отделение без командира. Мерц был славным солдатом и выполнил долг до конца…

Несмотря на то что Зиверс покорно молчал, давно утратив азарт и не возражая, Дирку захотелось сплюнуть, словно его собственные слова были наполнены зловонием. Наверное, оттого, что он вновь помянул слово «долг».

На пороге блиндажа Дирк все-таки остановился. И спросил у Зиверса:

– Еще один вопрос, рядовой. Если бы этот ваш Либкнехт добился своего… Каким-то неведомым образом дал всем мертвецам свободу и собственную волю… Допустим. И распалил новую войну, теперь уже между живыми и мертвецами. Вы бы приняли в ней участие?

Шкуродер взглянул на Дирка исподлобья и отвернулся, ничего не сказав.

– Спасибо, рядовой. Я так и предполагал. Вольно.

Доклад мейстеру о печальном состоянии Мерца пришлось отложить. Около замаскированного «Морригана», который уже казался пустившей корни неотъемлемой частью местности, Дирк наткнулся на Зейделя, как обычно подтянутого, чисто выбритого и собранного. Командир отделения управления роты сам редко появлялся на переднем крае, в расположении штурмовых взводов, предпочитая доверять приказы и инструкции своим собственным мертвецам-посыльным. Еще меньше он любил, когда мертвецы показывались возле штаба, не имея соответствующего распоряжения тоттмейстера Бергера. В такие минуты его тощее лицо, рельефное и твердое, как скорлупа грецкого ореха, не выражало ничего, кроме надменного и в то же время вежливого удивления.

– Хауптман не принимает докладов, – сказал Зейдель, едва лишь Дирк приблизился к едва видимому в зарослях танку.

– Полагаю, мой доклад он сочтет важным, господин лейтенант.

– Важным? – взгляд Зейделя потемнел. – Считаете себя привилегированным мертвецом, унтер? Распоряжение отдано для всех.

– Извините, господин лейтенант, но я полагаю, что мое донесение имеет в данном случае определенную важность. Командир моего четвертого отделения, ефрейтор Мерц…

Зейдель скривился. Лицо, похожее на грецкий орех, еще больше сморщилось, тонкая кожа натянулась на остром черепе. Такое выражение лица обыкновенно бывает у человека, увидевшего что-то донельзя нелицеприятное. Например, излишне упрямого и самонадеянного мертвеца.

– Я повторяю, унтер. Никаких докладов сегодня! Вплоть до дальнейших распоряжений хауптмана.

Как и фон Мердер, Зейдель предпочитал именовать Бергера на армейский манер, игнорируя его орденский чин. Это резало слух. Но тоттмейстеру Бергеру всегда было плевать на это. Подобные вещи никогда его не волновали.

– Что-то случилось? – спросил Дирк.

Задавать вопросы Зейделю бесполезно. Как шутили в роте, даже если спросить его, идет ли дождь, он скроит надменную физиономию и не ответит, даже если по ней будут стучать капли. Но Дирк постарался убрать из голоса всякое подобие привычных унтер-офицерских интонаций, отчего вопрос прозвучал как-то буднично, по-штатскому, словно адресован был не лейтенанту, а обычному человеку другим таким же обычным человеком.

Как ни странно, на Зейделя это подействовало. Может, ему тоже не хватало простого человеческого общения в последнее время, особенно тут, где он оказался практически отрезан от привычного ему человеческого общества. С фон Мердером и его свитой словом не перебросишься: те с самого начала установили дистанцию, похожую на невидимую демаркационную линию, даже к живым офицерам роты относясь с холодком, достаточно хорошо скрываемым, чтобы быть в нужной мере оскорбительным. Беседовать с Хаасом Зейдель считал ниже своего достоинства: вечно пьяный люфтмейстер, по его мнению, вел себя совершенно неподобающим образом, якшался с мертвецами и вообще, как и все магильеры, был без царя в голове. Что до интенданта Брюннера, в его царство иголок, дратвы, эфира и разложения старались пореже заглядывать и люди и мертвецы.

– Черт его знает, что случилось, – проговорил Зейдель, понизив голос, – Хауптман с утра сам не свой. Не ел уже три дня. Того и гляди без памяти свалится.

– Опять что-то чувствует?..

– Да. Говорит, совсем рядом сплетается что-то.

– Сплетается?

– Так он сказал. Чары сплетаются, не знаю… Что-то дурное, одним словом. Дрянь какая-то.

– Думаете, есть смысл объявлять тревогу?

Зейдель досадливо дернул плечом:

– Мне-то почем знать? Я лейтенант, а не магильер. В Пехотном Уставе ничего не сказано о том, что надо предпринимать при обнаружении посторонних чар. Вам виднее.

– Не уверен, господин лейтенант. Мы чувствуем… Просто напряжение. Вряд ли это имеет отношение к французским чарам, скорее всего, просто отображение чувств нашего мейстера. Мы хорошо улавливаем его настроение.

– И что он сейчас чувствует? – спросил Зейдель с несколько брезгливым интересом.

– Словами не объяснить. Тревогу или что-то вроде того. Озабоченность. Напряжение. Страх.

Зейдель хрипло рассмеялся:

– Тоттмейстер чувствует страх?

– Все живое чувствует страх, господин лейтенант. Только Госпожа способна забрать его.