Возня эдакая привлекла внимание ехидного Дёмки и Шумского. Боярич-то сразу перестал мечами махать, да и ринулся к застрявшей Аринке. Шумской поглядел немного, и тоже подался вслед за товарищем.

— Экая птаха-то попалась, — глумился Демьян. — Фадя, и как ты споймал? Во повезло. Арина Игнатовна, ну теперь не обессудь — виру* с тебя стребую. Раз — то, что посмела в ратный круг влезть, два — что попалась так постыдно.

— И что же ты стребуешь, боярич? — Аринке-то деваться некуда, вон она косища натянулась как веревье, и не пускает.

— Ох, да разве так сходу скажешь, а? Подумать надоть, — мучил, окаянный, девушку. — Что, крепко прилипла, букашка рыжая?

И вроде слова неприятные говорил, глумился, а в голосе тепло и взгляд добрый.

— Сам видишь, Демьян Акимыч, — вздохнула Ариша, и ясно так на него посмотрела.

Машка пыталась собой загородить подругу, но знала твердо, что не поможет. Если уж Дёмка про виру запел, стало быть, не отвертеться.

— Вижу, ой, вижу, — задумался, бровями поиграл потешно, и выдал. — Вот что, Аришка, ты мне пряников напеки, да непростых, а с медом. И чтоб мне хватило, Фаде, и боярину Андрею. И чтоб печатные! И чтоб быстро!

Арина выдохнула облегченно: ведь мог попросить и чего похуже, а он пряники…

— А ты, боярич, ты не скажешь, что Маша тут была? Это я ее подбила глядеть на мечные уроки.

— Дёмка, не слушай ее. Она и знать не знала, что уроки такие есть, — боярышня-то не гнилая, как видно.

— Какая разница, сестрица? Пряники-то все равно мне будут. Кто там у вас заводила ты или Арина Игнатовна, мне без разбору. Дайте мое печево*! Ну, говори, что согласная и сговор готов!

— Жадина, — Машка мягко журила брата, пытаясь тихонько вытащить Аришину косу из забора.

Арина же, обрадовавшись, что все хорошо закончилось, уж открыла рот, чтобы подтвердить сговор, но отчего-то посмотрела на Шумского. Вот зачем, глупая?

Андрей буравил девушку черными глазами, и не было в них ни злости, ни муторности о которой все ей твердили, а только пламя какое-то мерцающее, непонятное и очень волнительное. Ариша и застыла малым столбиком, уставилась на Шумского, и глаз отвести не могла никак. Заметила лишь, что сам боярин как-то помягчел лицом, но лишь на малое мгновение. Затем опять стал собой, и двинулся к Арине. Без слов взялся большой рукой за заборину, что не отпускала Аришку, и дернул. Рыжая коса плавно скользнула на свое законное место — плечо славницы.

— Ну…ты…Андрюха, чёрт сарматский! Куда ты ее? Все, плакали мои пряники! — Демка аж вздулся от несправедливости! — Фадя, а ты куда смотрел, а? Не мог двинуть этому…? Тьфу!

От автора:

Забороло — верхняя часть крепостной стены, где находились защитники; укрытия на верхней части стены, защищающие обороняющихся воинов.

Ложница — спальня.

Клеть — основа дома, над ней располагались хозяйские «чистые» комнаты, подклет — читай подвал без окон.

Подсумок — солдатская сума, крепилась к поясу.

Летник — старинная верхняя женская одежда. Длинная, сильно расширяющаяся книзу. Летники носили родовитые жены и дочери.

Нужник — отхожее место.

Вира — упрощенно — штраф в пользу потерпевшего.

Печево — печеная еда, преимущественно хлеб, печенье, пряники.

Что там Дёмка болтал, как Фаддей злобился, Андрей не слышал, не видел. Рыжую отпустил, а сам руки плетьми повесил и застыл, глядя в глаза, что все более напоминали осеннюю речку и весенний листочек в ней. Аришка смотрела на него и с того живого, горячего взора ворохнулась в Шумском забытая давно радость.

Нет, не та, законная, что после победы надо ворогом или богатой добычи из похода. Не та, которая буянила, вихрилась от крепкой бражки, пива или сладкого вина. А та самая, глубокая и душевная. Бесценная.

За малый миг, что перехлестнулись взглядами, Андрею много что вспомнилось, но особо — мать. И все с того, что рыжая Аришка с ясными глазами, с прижатой косой, словно птаха пойманная, всколыхнула муть со дна душевного, подняла осыпь горестную.

Мать Шумского заневоленная любовью своей к Андрюхиному отцу, самим Андреем — малым детёнком — металась в богатых боярских хоромах, аки птичка, а улететь не могла. Страдала, теснимая женой боярина и ее бабьим ближним кругом, жалилась малому сыну. Вечор, бывало, придет к нему в ложницу, обнимет и шепчет.

— Сыночек мой, радость моя единственная.

Андрей хоть подлеток, а все понимал, видел, поди, что мамка не хозяйка, но и не чернавка. Жалел ее, защищал, как разумел. Когда схоронили ее, мамку-то, сполна хлебнул чашу того горького винца — полукрового. И не боярин, и не холоп. Выблядок!

Шумской пожалел рыжую, освободил безо всякой виры. Взгляд ее дышащий, теплый, благодарный и удивленный — согрел. С того и радость. Будто пташку выпустил* на волю.

— Ты чего обомлел-то, сармат, сук те в дышло? Накрыл колодой пряники мои! — Дёмка не унимался.