Андрей ить правда обомлел, токмо не от того, что пряников лишился, а от Аришкиного взора. Смотрела-то с теплом, и Шумской понял — первая так на него смотрит. Девки все больше с опаской, а кто и нос воротит, знают, поди, что из сарматов. А эта…

— Демьян, будет тебе горло-то драть. Мне твои пряники без надобности. Я их не ем, — выдавил Андрей, все еще глядя на рыжую.

— Тьфу, достался дружок, лысый лужок. И, правда, на кой ляд тебе пряники? Тебе бы все хлебом крупчатым* напираться.

Дёмка речь свою ядовитую оборвал: из-за хоромин показался молодой ратник. Машка потянула Аринку за руку, бежать за собой приневолила. А как инако? Девкам ходу в ратный круг не было: хоть боярышне, хоть славнице простой. Увидят, не спустят!

Андрей аж шею свернул, глядя вслед рыжей, и дрогнул, когда поймал ее взгляд: Аришка тащилась за Марией и оглядывалась на него, Шумского.

— Демьян Акимыч, батюшка велит к нему идти. И тебя, боярин Андрей, ждет незамедлительно. Ляхи… — Другим разом-то от слова «ляхи» у Шумского все бы мысли изветрились из головы, а ныне…

Шли в гридницу к боярину — серьезные, напряженные — а Андрей все о рыжей думал. Понимал, что не к добру, но мысли поди-ка, выкини.

Боярин Аким уж на крыльце ждал.

— Плететесь, аки мерины трухлявые. Заходите, нето, — по голосу уж понятно — беда.

В гриднице собрались десятники, и пошел разговор военный.

Ляхи пограбили-презвились в Супятово, как у себя дома. Идут по Ржавихе на четырех ладьях — груженых, тяжелых. Еще и коней везут. Холопов не брали — вырезали всех вчистую.

Думать долго не стали, и полетели гонцы в Богуново собирать отряд, поднимать на конь ратников. Андрей в свой удел отправил ближника, а сам остался ночевать у Демки в хоромах. Почитай всю ночь говорили, переговаривали — как и где брать ляхов.

Утресь на боярском подворье кутерьма и гомон! Ратники Шумского прибыли и остановились перед крепостными воротами. А вот местные все вошкались, собирались.

Шумской уже доспешный, но без шелома, стоял у крыльца, глядя на сборы скорые, примечая всё и всех. Вон десяток Демьяна — мужики борзые, куражные. Фаддеевские воины — хмурые, жилистые, да злые.

Из Богуново прибыл воевода Медведев и устроил разнос сыну своему.

— Етить тя, Акимка! Прохлопал Супятово! Дурень! Тебе про ляхов-то когда доложили, а? Все телился, обсосок! Кровь людская на тебе! Не споймаешь беззаконцев, я сам тебя мужицкого звания лишу! — орал напрасно.

Кто ж знал, что ляхи обнаглеют настолько, что под носом у ратной сотни так набезобразить смогут. Но на заметку взяли — стеречь надо глазастее. Ухи держать востро и упреждать любые набеги.

Андрей-то не особо слушал, все знал и так, что будет сказано воеводой. Смотрел на кутерьму людскую и досмотрелся. За углом большой хоромины приметил золотую косу Аришки.

С крыльца его снесло скоренько. Шагнул узнать, что понадобилось девке в такой-то день на шумном боярском подворье. Арина его заметила и вздохнула облегченно. Шумской чуть из сапог не выпрыгнул, когда понял, его дожидалась!

— Смотри, Арина, опять косой зацепишься, — сказал, да сам себя и укорил. Ведь не о том думал-то, пока шел к ней.

— Боярин, здрав будь, — поклонилась, звякнув навесями на очелье. — Я на малое время, уж прости, что так не к месту.

— Иди за мной, — заметил боярин, что девка сторожится, видать пришла с делом каким и не хочет, чтобы заметили. В одной руке туес, в другой узелок маленький.

Отошли чинными порядком в конюшню. Там окромя Буяна уж и не было ничьих скотин. Все под седлом, да на дворе.

— Что ты? — и в глаза ей заглянул.

А там опять сверкание весеннее, будто солнышком пригревает. Аринка взгляда не спрятала, улыбнулась и туесок малый ему протягивает.

— Боярин, не сочти за великий труд, отдай Демьяну Акимычу. Ведь пожалел вчера меня, виры большой не стребовал. Тут пряники печатные, как он просил. — Шумской удивился, но туес принял, подвесил на седло Буяна.

— Передам, — заметил, что Аришка вроде-как замялась. — Еще что? Для Фаддея подарочек?

И язык прикусил от словоблудия. Ить тьму времени не говорил так по-веселому, аж до улыбки.

— Нет… Тебе вот, — и тянет ему узел.

Взял, любопытствуя, разметал ткань, а там…хлеб крупчатый, горячий еще. Дрогнуло сердце, не устояло перед такой заботой. Чтоб такие хлеба испечь к утру, надобно всю ночь не спать. А пуще всего изумило — запомнила, что любит он, Шумской.

— Мне-то за что? — старался голос умерить, чтоб не трепыхался.