— Так ты и боярышней стать не чаяла. Замуж за меня не хотела идти, измучила совсем. Стань ты княжной, ненароком, тоже бы отказала? Ведь неровня.

Аринка снова прыснула.

— Боярин, вот не пойму я тебя. С чего речи такие?

— Золотая, просто ответь, хотела бы быть княжной? Там и наряды красивые и очелья яхонтовые. Власть. Да и жениха нашла бы не в пример мне… Без резаной морды, — Шумской ухмыльнулся горько.

— Ты мне нравишься. Всегда нравился. Еще когда увидала тебя впервой, все думала — как хорошо, что щеки у тебя гладкие. Не люблю я усатых, на жуков похожи, — смеялась, дурёха несмышленая. — А шрам твой… Андрей, вот хочешь не верь, а он тебя краше делает. Что? Что так смотришь?

— Арина, похоже, и тебя сглазили в один день со мной. Краше? Меня за ту бровь чёртом кличут и плюют вослед. Не иначе страшный наговор тебя слепой делает, — Шумскому жуть как приятно было это слушать, потому и подался бесу гордыни, наговаривал на себя, чтобы еще раз сказала, каким красавцем он ей видится.

— Правда, краше! — вскинулась Аринка, а Шумской не сдержался и поцеловал крепко.

— Так ты не ответила о княжне.

Рыжая токмо вздохнула.

— Ну, что сказать … — Аришка уютно устроилась в теплых руках Шумского, с того, должно быть и решила молвить озорное. — С тобой бы расплевалась. Почто мне боярин простой, а? Очельев бы набрала, да нарядов разных. Нашла бы себе княжича с двумя сечеными бровями.

Когда поняла, что Андрей дышать перестал — испугалась.

— Андрюш, ты что?

— Ты этого хочешь, золотая? — так он смотрел на нее, что не передать словами. Будто прощался!

Бросилась целовать и обнимать!

— Андрюша, любый, я так ведь молвила, для смеха. Без тебя ни минуточки не могу. Веришь? Что ты про княжну-то завел?

Шумской задышал, оттаял.

— Арина, не шутя спрашиваю. Ответь нето. Надо мне.

Она задумалась, а потом и рассказала:

— Мы с дедой в городище далеком жили. Он учил сынка боярина одного, толстого такого, смешливого. Прожили там года четыре без малого. В городище князь правил — Ярослав. Дочка у него была — Ольга — красивая, как икона. Я-то подлеткой все бегала с подружками опричь ее терема. Она у окошка сидела — навеси ажурные, летник распашной парчи богатой. Мне мечталось, вот вырасту и такой же стану, а потом…

— Что потом, душа моя? — Шумской таял от ее голоса, хоть и думами весь согнут был.

— А потом выросла я и поняла о ней. Глядя из окна, разве нагуляешься? Мир посмотришь? Ее замуж не брали, Андрюш. За боярина отдать не можно, дюже чин велик, а княжичи соседские оженились все. Так она и просидела в тереме своем. А когда поняла, что всю жизнь пустоцветом проживет, на косе удавилась. Вот и всё её княжье счастье. Ни мужа, ни деток. Токмо что очелья, летники и перстни… Разве ж они согреют, Андрюш?

Шумской глядел в глаза ее яркие, понимал — правда Аринкина. Вот огласит он чин ее, внесет на плечах своих воинов на престол, и что? Ее в тереме запрут, спрячут. Или посекут, ежели нападут на Всеслава.

Он-то готов был бросить все и быть опричь нее всю жизнь, хучь и не мужем. Но знал одно — если ее просватают за князя какого, убьет того и тем себя погробит. Да не о себе пекся, о ней! А кто ж тогда Арину оборонит? Кто защитит?

— Чего ж ты хочешь, золотая?

— Я хочу с тобой быть. Любить хочу. Деток хочу… Вот таких, как ты чернооких. Вольной быть хочу, Андрей. И еще… Хочу, чтобы ты был счастлив со мной. Если б ты знал, как рада я, что ровней тебе стала.

Шумской понял, почуял сердцем, что не врет.

— Ариша, золотая, разве есть чины у любви-то?

— Нет. В ней все равны…все друг другу ровня.

Андрей решил для себя все и сразу.

— С чего взяла, что при мне вольной будешь, а? — а сам уже и обнял крепко, поцеловал в шею, аккурат туда, где ямочка была сладкая. — Не отпущу ведь, Ариша.

— Ты неволить не станешь. Отпустил уж дважды и все от того, что силком я тебе не нужна. Токмо по любви. Не так, Андрей? Из забора выпутал, а потом дал уйти, когда я тебе отказала… Тем и привязал к себе, любый.

— Аринка, не человек ты вовсе, а сирена сладкоречивая! Ведь опутала совсем голосом своим, рассказами… Век бы слушал. Но все же не отпущу, знай о том.

— Сама не уйду. Ты вот говорил, что я душа твоя. А ты-то — моя. Разве душу оставляют?

Глаза ее ясные Шумского околдовали наново. Вот ей Богу, не знал бы до сего дня ее, не любил бы, так вот сейчас бы и влип по уши. С того должно быть и ляпнул.

— Арина, вот с лавки точно не отпущу, так и знай!

Смех ее нежный, что колоколец, разума лишил, убил любовью, затмил свет белый. Поцеловал так, что искры посыпались, а когда такое-то уж не до разговоров. Какой там пост, себя бы не спалить огнем любовным.

— Боярышня, что у тебя свеча-то не погашена? — голос Житянихи раздался из сеней. — Ты чего не спишь? Завтра глазки красные будут. Давай я тебе взвару дам, а?

Уж и дверь скрипнула! Шумской токмо и успел, что подскочить с лавки, поднять Аринку и запахнуть на ней летник.

Мамка взошла в ложницу и ажник запнулась. Открыла рот, чтобы орать, людей звать!

— Цыц! — Шумской сказал грозно, сделал самой свой страшный лик. — Шумнешь кому, на себя пеняй, мамка. Аринку не тронь! Уразумела?