Иногда он долго не появлялся, потом наконец выходил и шел по направлению к колонии озябших птиц медленными шаркающими шагами, крылья его одежды уже не хлопали, но одна рука так же помахивала белой сумкой, а вторая медленно и невысоко поднималась в приветственном жесте. И в другие дни, завидев его, они тут же снимались с места, по меньшей мере, пять-шесть из них, и сопровождали его, порой отлетая довольно далеко от океана, когда он шел или ехал по своим человеческим делам. Этот эскорт забавлял кормильца и заставлял его больное сердце биться ровнее и чувствовать тепло, расходящееся по телу, и он махал им и приговаривал: «Давайте-давайте! Назад! Да приду уже. Попозже. Ну дела у меня! Вот бедолаги, – все, домой-домой!»

Надя – так называли ее те, кто иногда появлялся вместе с этой седовласой, с мягким теплым голосом невысокой кормилицей – приходила обычно позже всех остальных; иногда она появлялась слишком поздно, и тогда сама себе бормотала укоряюще: «Сегодня лягут голодными». Она приносила более разнообразную еду – все, что могла забрать у хозяина пиццерии неподалеку. Он с удовольствием принял участие в ее «проекте» и не забывал спросить каждый раз, передала ли она его «Хэлло» чайкам. И она отвечала, что они передали ему их «Спасибо» и обязательно сообщала, удалось ли ей обхитрить стаю и накормить двух одноногих чаек. Дело в том, что в этой колонии из пятидесяти чаек (по приблизительному подсчету кормильцев) были две одноногие чайки. Они были мельче остальных и их место за пиршественным столом было всегда с краю. Все ее ухищрения дать еду им, сидящим в стороне и даже не пытающимся приблизиться к месту сражения, наталкивались на упреждающие маневры сильных и здоровых. Эти хозяева жизни реяли, как белые знамена, из одной стороны в другую, и даже кусочки, брошенные поближе к раненым птицам, не долетали до назначения, а выхватывались жадными клювами прямо из-под ног.

И только Надя умела исхитриться – незаметно и осторожно двигаясь в сторону одноножек, разбрасывать горсти в обратную сторону, а когда внимание всех было отвлечено борьбой, быстро насыпала корм двум голодным птицам.

Я наблюдаю эти картинки почти каждый день. С высоты своего этажа (практически, с высоты птичьего полета) я вижу, какими маленькими кажутся сверху эти люди – я назвала их кормильцами – и думаю, именно такое имя дали бы им чайки, если бы им пришлось выбирать название для своих спасителей. Вот они спускаются с дорожки на песок, и тут словно порывом ветра срывается бело-серая метель, расправив крылья и доверчиво направляясь к протянутой руке. И вот уже они сплетены в едином танце, под общим ветром – и все в мире просто. И нет больших и маленьких, чужих и родных, и нет разницы между обыденным и прекрасным.

Солнечный день поздней осени был не по сезону теплым и многоцветным. Уже немногочисленные, но все еще яркие и, казалось, наполненные живыми соками оранжевые, желтые и красные листья, задержавшиеся на деревьях несмотря на прошедшие дожди и недавние холода, зеленая все еще трава на газонах и легкое дрожание воздуха, – создавали непередаваемое ощущение праздника последнего тепла, как обычно в эту пору индейского лета. Обманутые птицы снова оживленно пересвистывались в ветках, порхали и собирались небольшими стайками у лужиц, оставленных вчерашним дождем.

Люди же, спешно сбросив плащи и куртки, мгновенно превратились в отпускников в шортах и шлепанцах и отправились в парки, на улицы и площадки, ведя на поводках добродушных разнопородных псов, счастливых этой возможностью побегать, попрыгать всласть и «пообщаться». Это не преувеличение – местные псы на редкость доброжелательны, не вступают в ссоры и перебранки друг с другом и встречу с собратом воспринимают как повод порезвиться и подружиться.

Норма тоже радовалась теплу и солнцу, она бежала кругами вдоль высоких домов, через огромные площади парковок, обегая людей, выходящих из машин или в них садящихся, приостанавливаясь ненадолго, особенно когда дети звали ее своими «doggy-doggy!» или «собачка, иди сюда!». И она продолжала свое движение, вглядываясь в фигуры и лица, при этом не забывая следить за всем, что могло встретиться на земле. Прежде всего то, что можно было быстро заглотить и утолить голод или хотя бы погрызть, обманув сосущее чувство в животе. Это кружение было выматывающим, почти бесконечным, и, кажется, она уже сама не знала, зачем она заглядывает в углы и лица, что она ищет: свой дом? хозяина? еду?

Последнее очевидно: она всегда, с ранних своих щенячьих лет, хотела есть, чувство голода жило в ней постоянно, и, проглотив последний кусочек, она уже мечтала о еде, искала ее, и это стало основным смыслом всего ее существования.

Первых два вопроса были потруднее. Но за неимением времени задуматься о том, был ли у нее дом и хочет ли она вернуться туда, Норма продолжала движение, ведомая инстинктом поиска чего-то, без чего ее жизнь не могла продолжиться. Надежда сменялась отчаянием, отчаяние паникой.

– А вдруг там, за углом? – Никого.

– А там, за ящиками, быстро, быстро!? – Ничего. Оглядевшись и принюхавшись, она бежала дальше.

У собак, скорее всего, нет чувства времени. Норма не знала, как долго она мечется по замкнутому кругу: часы, дни, минуты, но что-то продолжало гнать ее дальше и снова возвращаться, опять смотреть перед собой и вглядываться в идущих, и страстно нюхать землю – в поисках спасения.

Несколько человек остановились неподалеку от места, где она прилегла на траву отдышаться; поглядывая в ее сторону, обменивались коротко:

– Бесприютный породистый пес, видать…

– Один на улице, как же так? И ошейника нет.

– А горб какой большой на спине, видно, больная совсем собака.

– Неужели, выгнал кто? Вот бедолага.

– А может, заблудился, вот и потерялся…

– Надо бы в полицию звонить.

Они уже расходились каждый в свою сторону, и Норма двинулась дальше, не понимая и не зная, что за пружина раскручивается и сжимается у нее внутри, заставляя ее не останавливаться в своем кружении, а целенаправленно двигаться к цели, ей пока неведомой.