— Зато ты за двоих говоришь, погляжу, — покачала головой воеводова жена.

Сказать по правде, девушка за два года выросла, похорошела, округлилась в нужных местах и уже не походила на маленькую птичку с угловатыми коленями, потому женихов было хоть отбавляй. И со сватами, и с предложением «умыкнуть».

Ретка вначале на каждого свата дёргалась, боялась, что Фрося согласится, а ещё больше — что откажет. Но княгиня ловко лавировала, не обещая, но и никому не отказывая, выдерживая данный Жирославу срок. Молодой же боярин о свадьбе более не заикался. На пирах сидел на своём месте, не стараясь передвинуться ближе к столу княжескому. Подарки передавал через Юру: то браслет стеклянный, то пряник, на меду замешанный, то плат шёлковый. На Рождество наперсток подарил, а на прошлую Пасху поцеловал, да так, что седмицу щёки горели. И ничего более. Никаких улыбок, подмигиваний, ночных встреч под ракитой, никаких грамот берестяных, втайне переданных. Поспрашивала Ретка незаметно, уж больно любопытно ей было: может есть кто. Но нет, оказалось, живёт дружинник не дома, а в детинце с другими ратниками. От дел не лытает. По Давидовым поручениям ездит да на советах присутствует.

В последний пиршественный вечер не выдержала девушка, настигла уходящего молодца, схватила за руку.

— Я трижды писала тебе! — Ретка подивилась своей смелости. — Почему не ответил? Не пришёл, когда я звала? За что злишься на меня? Отчего наказываешь? Чем я тебя задела? Или ты решил оставить меня, а потом насмехаться? — Злые слёзы сами собой полились из глаз.

Жирослав прикусил губу и медленно опустил глаза на своё запястье: Реткины пальчики едва смыкались на нём.

Девушка заметила, куда он глядит, одёрнула руку, хотела развернуться, уйти. Не дал, обхватил двумя руками щёки персиковые, вытер слезы солёные, поцеловал в губы сочные: крепко, жгуче, пьяняще, да так, чтоб ноги подкосились, а из головы глупые мысли вышли прочь. А после подхватил, обнял, прижал к груди крепко.

— Не доводи до греха, — голос его, некогда ломкий, звучал хрипло, отрывисто, — дождись осени, глупая. И не смей другому согласие дать! — А как сказал, повернулся и ушёл, не оглядываясь.

Вот и ждёт девка, не знает, к добру али худу. У Ефросиньи спросила, та лишь головой покачала. Странный он, дружинник Жирослав. Очень похож на Фросиных студентов-волчат выходцев из нижних каст. Умный, хитрый, бесстрашный. Зубастый и беспринципный с чужаками, надежный и отзывчивый со своими. Притом «своих» у него единицы. Давид был своим. И даже после взбучки в лесу всё равно остался своим. Дядька Радослав был своим. А еще своим был Глеб, паренёк из десятки Юрия, с которым Жирослав дрался лет с пяти, и которого, будучи десятилетним недорослем, тащил, сдирая колени и руки, из мокрого суглинка, когда берег реки неожиданно обвалился. Ему потом влетело от матери за платье испачканное, и пришлось, как какому-то закупу[1], в латаных портках до осени ходить, но что случилось, так и не сказал никому. Правда, это совершено не мешало им с Глебом дальше драться. Хотя попробуй кто «чужой» тронуть паренька, Жирослав становился беспощаден.

К «чужим» молодой боярин относил всех, кто не был нужен ему для достижения целей, и не был «своим».

Поэтому, как ни расспрашивала Фрося кумушек за рукоделием, как ни собирала сплетни Муромские, так и не смогла до конца понять, что у парня в голове: то ли Ретка ему нужна, то ли место у кормушки княжеской. Не человек, а кубик Рубика. Яркий, пёстрый, поди разберись, как сложится да какой стороной повернётся. Что в ту или иную минуту выкинет? Вон, когда Давид на Муромский стол садился, пришёл по праву родовому на великое собрание мужей думных, слушал их речи, а потом возьми, да спроси у князя громко, на всю гридницу: «Ну что, Давид Юрьич, сейчас всех бояр на заборе повесишь, али дождёшься, когда они тебе всю печёнку выклюют»? Получил в ответ грозный взгляд, поднял в примирительном жесте руки, да продолжил как ни в чем не бывало: «Понял, понял, значит, ты из тех, кто долго запрягает, да быстро скачет».

Шут гороховый, да и только, но надо было видеть единство гнева бояр, до этого шумно спорящих о новых наделах за верную службу прежнему князю.

Началась пасхальная седмица. Фрося после заутренней сидела за столом и обсуждала с Ильёй список дел, которые следовало управить в ближайший месяц. Всё было хорошо, и утренняя тошнота княгиню не беспокоила ровно до того момента, пока в гридницу не вплыл Ретша Ольгович. В бобровой шубе боярину было жарко, мужчина сильно потел, от чего волосы его взмокли и прилипли к лицу, но он стоически терпел все неудобства и, видимо, до лета со своим статусным нарядом расставаться не собирался. Пах он при этом так, что Фрося едва удержала завтрак в желудке.

— Сударыня Евросинья, — изобразил гость нечто похожее на кивок, — Ока полностью открылась. Купцы прибыли. Тебе завтра как княгине следует ярлыки на торговлю выдать.

Фрося сжала руки на подлокотниках кресла.

— Отчего сообщил так поздно?

Боярин даже не подумал смутиться.

— Думал, знаешь, тем более подошел срок суда княжьего. С весенних праздников до дня сбора урожая раз в месяц правитель должен на торговой площади прилюдно разбирать тяжбы. Неужто не знала?

— Знала, — Фрося изобразила улыбку, больше похожую на оскал. — Можешь идти.

А когда за боярином закрылась дверь, подняла глаза на Илью-воеводу.

— Какого чёрта? — только и могла выдать она.

Воевода устало прикрыл ладонью глаза.

— Прости, сударыня, запамятовал.

Фрося вздохнула.

— Что же теперь делать?

— Принять купцов, а суд не вершить, дождаться Давида, ты ж Правду Ярослава не знаешь.

Ефросинья сощурилась, раздумывая. Правду-то она знала и Краткую, и Пространную, и Устав для церковных судов знала. Всё же первые русские судебники, а она как-никак историк повседневности. Тут хочешь — не хочешь, выучишь. Но даже Илья не догадывался об этом, а Ретша и подавно. «Значит, боярин думает, что я или откажусь, или буду судить на свой страх и риск, и тогда проигравшая, а значит, недовольная сторона сможет обвинить меня в незнании права. Но ждать Давида — это подорвать свой авторитет среди люда и поставить его решение под сомнение. Боже, не много ли я на себя беру?» Фрося закрыла глаза, вспоминая вечер перед отъездом супруга.

Она лежала на груди мужа, слушая, как бьется его сердце.

— Мне так страшно, Давид. За тебя. За себя. За дитя, — призналась чуть слышно.

Больше десяти лет Фрося хотела ребёнка, но из-за массы ограничительных законов и нежелания выбирать донора, словно пачку молока в магазине, решилась на усыновление. После попадания в прошлое, разрыва со своим миром, семьёй, Иваном, всё разлетелось на осколки, и она уже не планировала собрать себя во что-то целое. И вот рядом с этим молчаливым, суровым воином вновь почувствовала себя… странно почувствовала. Защищенной, нужной, счастливой. Притом Давид ни разу не признался ей в любви, ни разу не подарил цветов. В нем не было ни грамма романтики. Но вот это «ладо», произносимое на выдохе, выбивало почву из-под ног, поднимало из глубин что-то древнее, необъятное, огненное.