– Не говори глупостей, – ответила Мирослава.

– Чё, я не вижу, что ли? А цветы откуда?

– Это коллега подарил, из нашей редакции. Мы друзья.

– Да ладно. Чё врать-то? – И, увидев, как мать переодевается в нормальную, то есть повседневную, удобную и практичную одежду, спросила: – Когда домой ждать-то?

Иришка в свои тринадцать лет была очень понятливой.

– Я позвоню. Так, котлеты на сковородке, картошка в холодильнике. Пожаришь сама.

– Щас. От голода в рахита превращусь. Завтра не узнаешь.

– Все, я поехала. Не скучай.

– Разберемся.

– Не забудь завтра утром Синтию вывести погулять.

– Через пять минут не знаю, что будет, а ты говоришь – завтра.

– Да, и розы поставь в воду.

– Не учи ученую, – буркнула Ирен.

Мирослава поцеловала дочь и вышла в подъезд.

«Господи, что я делаю?» – сказала она себе, выходя во Двор.

Когда они вошли в квартиру Василия, он, не успев даже включить свет, сказал в темноту:

– Ваня, куси!

– Ой, кто это? – не поняла Мирослава.

И увидела сидевшую на полу пушистую кошку.

– Это Ванесса Мэй. Рекс шотландский, длинношерстный, средней пушистости, отряд млекопитающих, подотряд хищников, семейство кошачьих. Откликается на Ванессу, Ваню, Ваньку, Ванюшку, а также на обжору, хищницу и сволочь шотландскую, – ответил Бэзл. – Ванька, куси, чужая.

Мирослава одернула ноги. Но Ванесса даже не думала кусаться.

– Вы так любите музыку, что даже кошку назвали музыкальным именем?

– Она просто на нее очень похожа. Вам не кажется?

– Красивая кошечка.

– Ваня, куси.

Но шотландская сволочь вновь никак не среагировала на команду. И это совсем не значит, что Ванесса была глухой. Просто иногда меньшие братья бывают умнее своих хозяев.

Мирослава погладила Ванессу.

– А когда вы уезжаете, с кем ее оставляете?

– Отвожу ее родителям. Потом забираю обратно. Так и живем вдвоем, коротая вместе длинные и скучные холостяцкие дни.

– На квартиру холостяка что-то не очень похоже, – сказала Мирослава, оглядываясь.

– Порядок в доме – порядок в голове. Точнее – наоборот, – уточнил Бэзл.

Квартира Василия действительно напоминала музей. Чего здесь только не было.

– Откуда у вас все это?

– Я же не только по кабакам шарахаюсь. По миру еще путешествую, когда не на вахте.

– А картины вы сами пишете? – спросила Мирослава, разглядывая развешанный по стенам вернисаж и прочую белиберду.

– Это подарки.

– Благодарных слушателей или ваших любовниц?

– И их тоже.

– В этом году я свою дочь отдала в художку. Ей очень нравится.

– У нее фамилия не Берта Моризо?

– Нет. Ваше ерничество здесь неуместно. Ее зовут Ирина Ромадина. Вы еще о ней услышите. А я море люблю. Маяки. От них светло, они указывают путь, единственно правильный. Это то, чего многим из нас не хватает в жизни.

– Что будем пить?

– Все, что вы предложите.

– Кстати, вы еще раз хотели «Чикагскую рапсодию» послушать?

– Я, если честно, только «Богемскую» знаю. Ее Фредди Меркьюри поет.

– Пел. А «Чикагскую» играем мы. Я тут с месяц назад старую пластинку купил в антикварном магазине. Фирменную. Была такая знаменитая фирма грамзаписи «Хиз мастере войс», ее давно уже нет. Вот. – Он показал Мирославе черную пластинку с выцветшим от времени лейблом.

На лейбле стерся текст, и понять, что это такое и кому принадлежит авторство, было невозможно. Из названия музыки, хоть и с трудом, прочитать было можно только слово «рапсодия» на английском языке.

Но похоже, что это была никакая не классическая рапсодия, а часть то ли какой-то симфонии, то ли оперы. Нечто среднее между грустным блюзом, горячим фокстротом и изворотливым танго.

Название придумал Бэзл, когда впервые услышал эту музыку. Ему почему-то в тот момент привиделся Чикаго 20-х годов, рассадник итальянской мафии: бандиты в надвинутых на глаза стетсонах и уличные перестрелки между ними. Он даже отчетливо представил себе, как одного из них закатали в бадью с цементом и в День святого Патрика бросили с дамбы в мутные воды озера Мичиган… Такая вот рапсодия.

Потом Мендельсоны разложили рапсодию на ноты, разбили на партии, выучили, и совсем недавно она стала визитной, если так можно сказать, карточкой их группы.