– Капитан Провоторов!
– окликнул его Ицхак.

Батюшка служиво оглянулся на оклик, тут же спохватился, сделал вид, что оклик его не касается, отвернулся и, подобрав рясу, офицерским шагом заспешил к собору. Ицхак бросился за ним. Но батюшка скрылся за дверью и запер ее изнутри.

Ицхак колотил кулаками, ногами. Лицо его исказилось от бешенства. Собралась толпа. Срываясь с иврита на русский мат, Ицхак рассказал о батюшке-капитане.

Зазвенели разбитые стекла. Полиция арестовала хулиганов. В полиции Ицхак продолжал бушевать. Потребовал немедленно вызвать следователя из Службы Безопасности.

Следователь появился почти немедленно, повидимому, уже осведомленный о происшедшем. Когда Ицхак, возмущенно размахивая руками, рассказал о изощренном садизме капитана Провоторова, следователь.спокойно извлек две фотографии - Провоторов в форме майора МГБ и он же в церковном облачении.

Ицхака тут же освободили, объяснив ему, что это такое - дипломатические отношения с великой державой и законность в демократической стране.

Говорят, после этого происшествия в Иерусалим стали присылать священослужителей, в которых никто из израильтян уже не узнавал своих истязателей.

Нет, не это. Другое вспоминаю я, проходя по Русскому подворью.

21-й учебно-танковый полк в заштатном грузинском городке Шулавери на скорую руку испекал из призывников танковые экипажи. Из госпиталей в полк попадали раненые танкисты, чтобы влиться в маршевые роты, каждый день отправляемые на фронт.

Только через пять месяцев мне должно было исполниться восемнадцать лет. Но на сей раз, в отличие от первого ранения, возвращение в армию обошлось без особых затруднений.

Впервые за всю службу в армии в 21-м УТП я почувствовал себя ограбленным и униженным. И в начале войны, и в прошлом году, и сейчас в январе 1943 года патриотизм, долг, назовите это как хотите, неумолимо гнал меня на фронт. Возможно, сейчас, после двух ранений к этому слегка примешивалась боязнь

обнаружить свою трусость. Впрочем, это особая статья. В ту пору мне казалось, что патриотизм движет поступками любого солдата в 21-м УТП. Но командование полка, повидимому, на патриотизм не уповало, считая, что голод - более надежная эмоция.

Незадолго до последнего ранения я увидел, как собаки с минами на спине бросаются под немецкие танки. Проводник собак Коля Аксенов рассказал мне о методах дрессировки. Несколько дней несчастная собака воет от голода. Затем ее спускают с цепи. Под днищем учебного танка прикреплен кусок пахущей колбасы. Собака с грузом на спине рвется под танк. Этот прием повторяют несколько раз. За пару дней до предполагаемой немецкой атаки собак перестают кормить. Как только появляются танки, к спине собаки прикрепляется противотанковая мина. Снимают поводок. И несчастное животное мчится под немецкий танк за обещанной колбасой. Результаты я видел.

По такому же методу воспитывали патриотизм в 21-м УТП. От голода разве что не пухли. А ветераны, поступавшие из госпиталей, рассказывали, что на фронте погибают, конечно, но не от голода.

В тот вечер в тускло освещенной столовой, давясь от отвращения, я ел какое-то варево из немолотой заплесневевшей кукурузы. Стол, хотя его слегка поскоблили перед ужином, казался покрытым блевотиной.

Я увидел его в толпе "закрывающих амбразуру своим телом". Так называли несчастных, клянчивших у окна раздачи добавку этого кукурузного говна. Его нельзя было не заметить. В толпе попрошаек он выглядел как удод среди воробьев. Темно-золотой чуб выбился из-под танкошлема, нависая над правым глазом. Большой красивый нос. Четко очерченные полные губы, рвущиеся в улыбку. А главное - глаза! Черные-черные. С этаким воровским прищуром. Ресницы густые, длинные, шелковистые. И ощущение - подкинь сейчас помдеж полмиски тухлой кукурузы, этот парень отколет такую чечотку, что мрачная столовая превратится в праздничный зал.

Определенно, я где-то встречал этого танкиста. Но где? Он отошел от окна раздачи, матюкаясь, и недовольно посмотрел на меня, свидетеля его бессмысленного позора.

– Славянин, где это я встречал тебя?

Ресницы описали дугу, окидывая меня взглядом с ног до головы.

– Не, я тебя не встречал.

Разговорились. Стали задавать друг другу вопросы. Выяснилось, что воевали мы в разных частях. В госпиталях тоже не могли встретиться. Откуда же так знакомо мне его лицо?

– А родом ты откуда будешь?
– спросил он.

Я ответил.

– Не, не бывал я в твоих краях.

– А ты откуда?

– Терский я казак. Из Муртазово. Слыхал такое?

– Муртазово? Сторожка на южном переезде?

Как током хлестнуло его. Глаза распахнулись, стали огромными.

– Привет тебе, Александр, от мамы. Я был у нее в октябре.

– Как это в октябре? Немцы-то ведь заняли Муртазово в сентябре?

Вырвавшись из вони столовой в мокрую темноту Шулавери, я рассказал ему, слушавшему с затаенным дыханием, что случилось со мной три месяца назад по ту сторону Кавказского хребта.

Задание сперва казалось не очень сложным: добраться до станции Муртазово и установить связь с партизанским отрядом, вернее, с подразделением НКВД, оставленным в немецком тылу. И только. По занятой противником территории предстояло пройти не более десяти километров. А местность мы знали, как свою ладонь - только недавно отступили оттуда.

Как и обычно, пошел со мной Степан Лагутин, молчаливый алтайский охотник. При весе более ста двадцати килограммов и двухметровом росте он мог бесшумно пройти по хворосту. Юркий вороватый Гутеев сам напросился на это задание. Четвертой пошла Люба с новенькой английской радиостанцией, поступившей к нам через Иран.