Подвел меня юноша своим адреналином, сильно подвел! Не сдержался — но переиграть ситуацию поздно — теперь не поймут! Как французы говорят — раз вино откупорено, то его надо пить. Да, выпить бы не помешало немного, я же за целый день ничего не ел совершенно — добровольный пост объявил сам себе, придурок великовозрастный! Надо встать посмотреть, не осталось ли чего-нибудь на столе из пищи насущной, да и кваса попить надобно — во рту пересохло, как в пустыне».

«Безымянный узник» легко поднялся с мягкого тюфяка — сено еще не слежалось и продолжало пахнуть луговыми травами. Мысленно обрадовался, что давно бросил курить, арестант вообще не знал этого зелья — иначе бы в камере, в затхлой атмосфере с табачным дымом и вонью от параши, давно бы от чахотки загнулся. Но первым делом направился к иконе — душа потребовала облегчения молитвой. Конечно, в самом начале он юродствовал, демонстрируя религиозный фанатизм. Но сейчас молитва стала такой же потребностью, как хлеб и та же вода.

Ибо как объяснить, кроме вмешательства Высших Сил, все то, что с ним случилось в Шлиссельбургской крепости?

К тому же, несмотря на молодое тело, разум был старика, а всем известно, что когда дьявол стареет, он становится монахом. А все потому, что осознаешь, что сильно грешил в прожитой жизни, поневоле стараешься хоть немного отмолить свои грехи, вольные и невольные. Это себя обмануть можно, убедить, а судьбу не проведешь. А если не хочешь платить по своим счетам, то придется по чужим расплачиваться!

А оно надо?!

Иван Антонович встал на колени и долго молился, прикрыв глаза, но наблюдая при этом за дверью — в замочной скважине был виден огонек. Это и озадачило не на шутку — почему за поднадзорным охрана не бдит, как по инструкции положено?

Подкравшись к двери, он услышал переливчатый храп. А заглянув в скважину, убедился в истинности старой армейской аксиомы — солдат спит, а служба идет. На лавке беспробудно спал поручик Чекин, издавая громкие напевы храпом и натужным сопением, что курский соловей с бодуна. Рука свесилась к штофу темного стекла, судя по огромной луже на каменном полу, весьма неприятного вида, то не вода натекла, то господин надзиратель облегчил свой желудок.

«Ай-ай, как нехорошо — пить крепкие спиртные напитки на боевом посту. Устава караульной службы на тебя нет. Совсем они в местном КГБ разбаловались и забили на службу. Чую, как пророк Моисей — грядут в скором времени серьезные разборки и служебные проверки. А если кроме шуток, то пора продолжать большевицкую агитацию. Она на фронте полки разлагала, а тут всего взвод охраны. Пара человек найдется, кто в меня поверит, не может их не быть! Русский человек добр по природе, особенно когда надо поддержать вечную веру в «справедливого царя».

Ведь Сергея Нечаева, создателя «Народной расправы» и террориста, заключили в Петропавловскую крепость под строгий караул. Так он там два десятка солдат охмурил пропагандой, да мистификациями. А тут служивые прекрасно знают, что в камере настоящий царь сидит, надо только их подтолкнуть к правильным шагам».

Иван Антонович посмотрел на стол — чашка уже пустая к его огорчению. Выпил он церковное вино полностью, кагор отличный. Неплохо за его деньги, что отпускают на содержание, охранники выпивают, недурственный напиток. Просфоры, как и облаток, тоже не видно — желудок заурчал, требуя пищи и страдая от принятого поста. В кувшине немного булькнуло — Иван Антонович вылил весь квас в кружку — набралось на два глотка всего. Теплый напиток противный по вкусу — но уж больно хотелось пить, и пустая кружка была поставлена рядом с опустевшим кувшином.

Узник вытер куском полотна губы и принялся рассуждать вслух, подсев к нише, которую закрывала рамка, с натянутой тканью, заменявшая окно в камеру. От нее шел холодноватый воздух.

— Горько мне, что окаянные душегубцы народ мой губят свирепо, аки псы окровавленными кусками живую плоть рвут. Сказывали, что есть такая в Москве Дарья Салтыкова, что женок и деток собственными руками мучениям лютым придает, углями горящими им глаза выжигает, калеными щипцами мясо прижигает, наслаждаясь муками и болью душ христианских! Ох, горько мне смотреть на страдания народные!

— «Салтычихой» зовут, государь-батюшка, тварь зело лютая! Люди ее «людоедкой» кличут. Сестренку мою молодшую, смертью извела — приказала на конюшне батогами забить!

Мужской голос за тканью говорил шепотом, но хорошо слышался. Лет тридцати, поставленный, командный так сказать. Иван Антонович мысленно возликовал — сработала его агитация. Риск нарваться на провокатора существовал, но являлся минимальным — интонация была искренней, с долго переживаемым душевным надрывом.

— Как ее имя? Помолюсь же сейчас за мученицу, за ее светлую душу, что зверью в образе человеческом, затравлена!

— Государь, век буду Бога за тебя молить, не будет вернее тебе раба, чем я — твои слова Господь наш сразу примет. Марфой сестренку звали. Вот, царь-батюшка Иоанн Антонович подарочек малый — слышали днем просьбу твою, что не видел ты солнца света Божьего, не держал в ладони мать — сыру землицу. Вот она, ваше императорское величество…

Рама отошла, а через несколько секунд была совсем убрана. В проеме появилось лицо — хмурое, чисто мужицкое, шрам через щеку, глаза яркие. А рука вложила ему в ладонь тяжелый мешочек. Иван Антонович принял — развязал узелок — поцеловал темную землю. Внутренне возликовал — подслушивают солдаты все разговоры внутри каземата.