— Алло… — звучит слабый голос. Медленно выдыхаю. — Я сейчас не могу говорить.

— Да, я понимаю. Этого и не требуется. Просто хочу, чтобы ты знала — я рядом. Слышишь, Сана? Я…

— Хорошо.

— Ладно… Ты только скажи, когда захочешь меня увидеть. Или поговорить. Пообещай мне.

— Обещаю.

— Я люблю тебя, малышка. Что бы ни случилось, помни, что я тебя люблю.

Она отключается, ничего не ответив мне на это признание. Что делать дальше — я просто не знаю. Все, что я могу — это сатанеть, не имея никакой реальной возможности оградить её от боли. С ней она должна справиться сама, но это так неправильно. Это так чертовски неправильно…

— Эй, ты только посмотри на этого петуха! — доносится до меня чей-то пьяный голос. Оборачиваюсь на звук. Моника курит, подпирая тощим задом стену, а вокруг нее кружат незнакомые мужики. Кажется, одного или двух из них я видел у бара.

— Сам ты петух, мудило, — довольно бесстрашно фыркает Моника и бычкует сигарету тупым, по последней моде, носком туфли неженственного сорок пятого размера.

— Че ты сказал?

— У тебя плохо со слухом? Греби, говорю, отсюда, покуда перья целы.

— Походу она нарывается, пацаны.

— Пацаны, — презрительно хмыкает Моника. — Ну, вот откуда вы, блядь, такие клоуны? Носит же вас земля…

Я уже на всех парах несусь вперед, понимая, что сейчас будет месиво. Когда один из мужиков шипит:

— Бей пидораса! — и заносит руку. Но как раз в этот момент из бара вываливается Акай.

— Это мой сын, мудило! — рычит он, обрушиваясь на беднягу всей своей мощью. — Он трансвестит. Сечешь разницу? Или это слишком сложная умственная конструкция для такого дебила, как ты? — добавляет между ударами.

Боевой дух покидает наших противников очень скоро. Мне знакомы такие шакалы, которые убегают, поджав хвост, получив малейший отпор. Даже жаль… Я бы еще размялся. Боль в теле усмиряет другую… Не имеющую отношения к физической. Подползаю к развалившейся на земле Монике.

— Эй, ты как, братишка?

— Зашибись, — диковато, но так счастливо улыбается тот разбитыми в кровь губами. — Видал, какой у меня батя?

Перевожу взгляд на Акая. Тот тоже хреново выглядит. Но тут скорей виной всему последствия операции, чем что-то еще. Сглатываю и возвращаюсь к Монике.

— Да… Да, батя молодец.

— Он за меня заступился. Заступился. Понимаешь?

На вызывающе длинных накладных ресницах, прилепленных к векам взрослого мужика, повисают мутные слезы. Я не знаю, что сказать, горло перехватывает удавкой. Вряд ли я могу оценить, как много это для него значит.

— У тебя херово поставлен удар правой, — комментирует Акай, с трудом поднимаясь на ноги. Моника усмехается. Трясет, соглашаясь с ним, головой. Слезы все-таки срываются вниз и текут по ее запавшим щекам.

— Я поработаю над этим, папа.

— Ага. Ты уж давай…

Сана

Я решаю не устраивать традиционного прощания. Зачем? Не вижу никакого смысла в этой показухе. Из близких родственников у Богдана — я и Акай. А друзей, как вы понимаете, у него никогда не было. Так что… Если бы кто и пришел с ним проститься, то лишь для того, чтобы заодно поглазеть и потом в разговоре с кем-то, кому «повезло» чуть меньше, небрежно бросить, мол, был у Темекаевского младшенького на похоронах, Сана-то совсем помешалась от горя.

Удивительно, но когда я прошу Акая отменить церемонию, тот нехотя соглашается.

— Ты уверена, что готова? — буравит меня взглядом с прищуром.

— Да. Уж поверь, на тебя бросаться больше не стану.

— Ты была расстроена. Я все понимаю.

Закусываю губы. И непонятно, отчего осмелев, может, потому что уже нет сил бояться, да и повода нет, бросаю:

— Не думаю.

Акай хмурится еще сильней.

— Обсудим это позже. Сейчас нужно выдвигаться.

Лето в разгаре. С высоты птичьего полета открывается невозможная красота. Я довольно часто летаю с Акаем и уже, наверное, должна привыкнуть к этой захватывающей дух картинке, но нет. Каждый раз я вижу ее, как впервые. Удивляюсь смешению красок и величию замысла матушки-природы. Я, та, что так сильно стремилась отсюда вырваться, вдруг понимаю, что вряд ли смогу жить где-то еще. На контрасте с бескрайними изумрудными просторами леса и город, и серое здание крематория кажутся еще более тесными.

Акай позаботился. Кроме нас здесь никого нет. Я опускаюсь на стул возле гроба.

— Прости, сынок, что я так долго не приходила.

Акай сжимает пальцы у меня на плече. Я запрокидываю голову, без всякого усилия читая написанные на его лице эмоции. Он недоволен тем, что я извиняюсь. Плевать… Уже плевать, да.

Некоторое время спустя в зал прощания проходит незнакомая женщина. У меня уходит несколько минут, чтобы понять, что это церемониймейстер. Поначалу я пытаюсь проникнуться тем, что говорит эта женщина. Но слова, вызубренные наизусть слова до боли банальны. А нарочито плаксивый голос вкупе с похоронным маршем, льющимся из допотопной аудиосистемы, не вызывают никаких чувств, кроме омерзения и желания это все как можно скорее прекратить.