Катя собралась эвакуироваться, но не знает куда. Я отказался давать совет. ‹…›

Ездил на завод. В цех пройти не удалось. Видел у ворот шлифовальщика Михаила Иванова. Он сообщил, что остались в живых немногие. ‹…›

Навестил Мишу Владимирова, он очень изменился, опух, пожелтел. По-видимому, его скоро возьмут служить. ‹…›

В комнате у меня царит хаос, вероятно, переберусь в соседнюю. Со второго числа почти двое суток не могу получить карточки.

Вчера вечером впервые переоделся в гражданское. Вновь с утра ходил в парк. Как и во время Финской кампании, по нужде приходится оправляться в кустах. Не работает уборная. ‹…›

Сегодня только и слышны глаголы: разрушить, сжечь, уничтожить, истребить. В парке занимаются военным делом подростки – девочки и мальчики.

Дело идет к вечеру, а карточки еще не получил. Голова кружится от голода, часа два назад обстреливали наш район. ‹…›

Плохо без часов. На улице они стоят, а дома их нет вовсе. Дома копался в книгах и рукописях. Нашел много ценного материала. «Лишний» нагрел печку до красна. Жаль, что в дневниках много пробелов. ‹…›

Ползут слухи, что немцы концентрируют войска вдоль Ленинграда.

20 июня 1942 года

‹…› В городе на остановках, перекрестках, уцелевших заборах пестрят объявления. Срочно продается. Ниже следует перечисление, адрес и часы распродажи. Все как по уставу. Всевозможные почерки и напечатанные на машинках, принадлежат так называемым эвакуирующимся из Ленинграда. Одни едут к родным или знакомым в глубокий тыл, где спокойнее, надежнее, а главное, сытнее. Другим все равно куда ехать, лишь бы подальше от голода и обстрелов. Они готовы скитаться по чужим углам, только бы выехать из Ленинграда. Эвакуироваться можно только тем, у кого есть дети, и негодным к военной службе. Многие мечтают уехать, но не разрешают. Есть и такие: и не мечтают покинуть город, но их выселяют принудительно, считая неблагонадежными. ‹…›

Кому война, а кому нажива. Это поговорка нынче в моде. Одни ходят на рынок обменять последнее трико на двести граммов хлеба, чтобы выжить, другие посещают комиссионные магазины, откуда выносят фарфоровые вазы, сервизы, меха, и надеются еще долго прожить.

Одни ходят на работу к семи часам утра и возвращаются к восьми вечера, собирают траву, щепки, а потом варят обед и в полночь ложатся спать с надеждой увидеть во сне перловую кашу, а быть может, сосиски. Другие ловчат, приспосабливаются, пытаются, иной раз не без успеха, обобрать ближнего, урвать для себя что-то для собственного пропитания. Одни отдают детей в очаги и ясли, а сами работают, другие обворовывают собственных детей.

Ленинградцы разучились спокойно разговаривать: остроты, желчь, зависть поднялись до сарказма. ‹…›

Почти половина женщин стали курить. Курят из-за баловства или кокетства, от голода, от злости, а потом уже по привычке. Табак дорогой. Сто грамм стоит фунт хлеба. Одни женщины обтрепались, износились, обветшали и платьем, и телом, другие лоснятся от жира и щеголяют шелковыми тряпками.

Покойников продолжают хоронить без гробов. К этому привыкли, к тому же дешево и сердито: и дров будет больше, и лес целее.

Народу в городе становится все меньше. Но трамваев мало. До войны мимо моего дома проходило девять маршрутов. Сейчас – один, трамваи переполнены. Ходят до десяти часов. В городе много разрушений. На днях обстреливался проспект 25 Октября [8] , снаряд попал в кинотеатр «Титан». Было много жертв. Попало и по улице 3 Июля [9] , и вновь по Гостиному двору, который уже горел по всем швам.

Налетов авиации пока нет. Ходят разноречивые слухи. Одни говорят, что с первого хлеба и продуктов прибавят, другие – сбавят. Одни говорят, что будут бои в городе, так как на улицах строят баррикады; город, горожане полны противоречий. О зиме вспоминают с содроганием. Трупы валялись на каждом шагу. Люди умирали на ходу. Воды до сих пор в большинстве домов нет. Дров нет. За пол-литра керосина с меня спросили 50 руб. Прикуривать хожу на остановку. Варим липовый суп. Книги читать скучно, даже беллетристику. Жизнь города и его людей интереснее.

Каждый день слышны выстрелы артиллерийские, пулеметные и винтовочные. За год выросли преступления: никому доверять нельзя. Люди забыли совесть. Не верят в грядущее. Только одна мечта – набить чем-нибудь обиженный желудок. На какую бы тему ни завел разговор, невольно он сворачивает на тему животного благополучия.

Я еще не потерял интереса к жизни, к природе. По-прежнему восхищаюсь растительностью парка. Его цветами, деревьями, кустами и птицами. С ними я молча беседую, вспоминаю и мечтаю, в нем я отдыхаю от безумия. Жаль, что много ходить не могу. Болит нога.

Надо спасти Ольгу, не умирать же ей от голода. Двадцать дней прожить без единой карточки и без денег. Одна. Никто не помогает. К тому же не работает. Десять дней позади, еще десяток как-нибудь проживем. Не умрем двое-то. Если бы была она двумя-тремя годами старше, я бы женился на ней. Славная девушка, жаль, что не хозяйка. Жила за маминой спиной. Ничего, жизнь научит. Горя хлебнула. Таких жаль. Им надо жить. ‹…›

Анютка хитра, очень хитра. Но меня не проведешь. Между ее слов я понял многое и стал меньше ее жалеть, тем более, когда вспоминаю прошлое. Она мне напоминает Катюшу. Поэтому, только поэтому я с ней общаюсь, но бог с ней, она не виновата. Стихи не пишутся. Организм размяк, вялость, пессимизм не по мне. А здоровых стихов писать не в силах. Где-то бомбят. Далеко.