Впрочем, неладное он стал замечать и без Глаза. Во-первых, время от времени Настя становилась какой-то скучной и печальной, а щеки у нее бледнели, и в эти дни она никогда не приглашала Рому в гости. Во-вторых, однажды, придя к Насте, он нашел у нее на диване сборник рецептов для похудения. Там был один кефирный день, и один морковный, и яблочный, и еще какой-то, кажется на пустом чае, хотя и с сахаром. Рома представил себе день на пустом чае и поёжился. А еще на письменном столе, где Настя делала уроки, стояла вырезанная из глянцевого журнала фотография какой-то шоу-дивы, у которой талия была тонкая как шея, а ноги длинные словно у кузнечика, которого Рома однажды летом поймал в траве, и он подумал, что, если дива присядет, то острые коленки у нее точно также будут торчать выше ушей.

Но тогда Рома не особенно этим всем озаботился, и тревожно ему стало только тогда, когда они как всегда сели за красиво накрытый стол. На столе стояла белая фарфоровая миска с пирожками, над чашками с чаем вился пар, в вазочке лежали, сияя оранжевыми боками, апельсины. Рома взялся за пирожок, однако краем глаза заметил, как Настя протянула руку к пирожкам, но тут же ее отдернула. А над головой ее, – тут-то и заработал Глаз, – он увидел зависшую в воздухе длинную желтую змею весьма неприятного вида: упругую, узорчатую с сильным хвостом, маленькими злыми глазками и острыми зубами в чуть приоткрытой пасти. Самое интересное, что по туловищу змеи аккуратным настиным почерком была выведена надпись «Диета».

Змея свила над Настиной головой кольцо, потому, опустившись, обвила руку и мощным рывком потянула ее к вазочке с апельсинами. Настя тяжело вздохнула, взяла апельсин и стала медленно его чистить, тоскливо поглядывая в сторону пирожков. А змея опустилась ей на плечи, обвив шею и зорко следила, чтобы Настя ни в коем случае снова не потянулась к заветной миске. Рома понял, что Настя решила худеть, что теперь она будет есть только яблоки и киви, пить кислое молоко и чай, может быть, даже без всякого сахара. Он не совсем понимал, зачем ей это, но от всей души посочувствовал. Он уже знал, что девчонки время от времени сходят с ума на какую-нибудь тему: то косы растят, то стригутся чуть не наголо, то худеют, то носят только джинсы… И именно тогда он подумал, что, возможно, он может как-то помочь Насте, и порадовать ее, если он нарисует ее похожей на ту диву с ногами как у кузнечика. Ведь сказал же Бёрдслей: «Нарисуй Клариссу принцессой в розовом платье… Может, она подобреет», так, возможно, если он нарисует Настю, она станет такой, какой хочет быть… Хотя ему, Роме, она нравилась и такая, как есть.

Впрочем, приближалось 8 марта, и Рома взялся за рисунок.

Картинка получилась своеобразная. На ней была нарисована Настя с ее кругленькими щечками, – а иначе она была бы вовсе не похожа, – но с худеньким, совсем тонким телом, очень узкой талией, в пышном платьице выше колен и на коньках. Она стояла на одной ножке, подняв другую «ласточкой», в тонюсенькой руке держала розу, а другая рука ее явно кого-то приветствовала, похоже, зрителей. Рома постарался изобразить лёд, в котором Настя зыбко отражалась и набросал на этот лед еще несколько букетов цветов. Рисунок был черно-белый, но очень старательно, подробно прорисован, и сам Рома относился к нему как к опыту волшебства: «снип-снап-снурре-пурре-базелюрре!», как говорил Волшебник в пьесе Евгения Шварца «Снежная королева», и вот Настя станет стройной, как мечтает, и сделается чемпионкой по танцам на льду! Он правда хотел, чтобы она радовалась, а не грустила!

Но вышло все совсем по-другому. Рома хотел поздравить Настю с женским днем на перемене в школе, когда мальчики их класса поздравляли девочек. Он еще принес ей букетик фиалок, которые сладко пахли, и новую шариковую ручку, а портрет наклеил на картон, чтобы его можно было дома поставить на письменный стол. Но к его глубокому огорчению Настя вовсе не обрадовалась его искреннему подарку. Глаза ее сначала округлились, а потом губы дрогнули и в глазах появились гневные слезы: «Ты на меня нарисовал карикатуру?» – спросила она вдруг охрипшим голосом, – Ты же знаешь, что я не умею кататься!»

«Ну, ты научишься, – растерялся Рома, – ни у кого сразу не получается…»

«И ты знаешь, что я не ху-день-ка-я! – отчеканила Настя, – я чересчур кушать люблю!», – слезы уже потекли по ее щекам, – А ты надо мной смеешься! А я думала, что ты друг!»

Она всунула портрет, который держала в руках, обратно Роме, повернулась на каблуках и так быстро убежала прочь, что Рома даже пикнуть не успел. И сколько он ни крутился на следующем уроке, сколько ни оборачивался на заднюю парту, стараясь заглянуть Насте в лицо, чтобы встретиться взглядом, она все время смотрела в тетрадь, ресницы ее были опущены, а уши горели. Настя обиделась. Она его не поняла. Нежные фиалки увядали, упав под стол, а шариковой ручкой тут же принялась писать Настина соседка.

Конец ознакомительного фрагмента.