– Мир дому сему и благословение! – говорит он в 1865 году перед Рождеством, входя, в виде безызвестного, седого, согбенного странника, в дом г-жи Бар., где, по обычаю, раздавали пособия нуждающимся.

– Ты за подаянием? – спрашивает его раздатчица.

– Нет, не затем. Мне ничего не надо. А только видеть вашу хозяйку и сказать ей два слова.

– Хозяйки нет дома. Что передать, скажи нам?

– Нет, мне надо самому.

Одна из прислуги шепнула другой:

«Что ему тут? Пусть идет – может, бродяга какой».

А старичек сказал:

– Когда будет хозяйка, я зайду, я скоро зайду, – и вышел.

Стало тогда раздатчице жаль старика, и она бросилась за ним на крыльцо. Но он исчез. От хозяйки это все скрыли. Подозрительной же слуге кто-то сказал во сне: «Ты напрасно говорила: у вас был не бродяга, а великий старец Божий».

На следующее утро г-жа Бар. получила с почты изображение чтимого ею отца Серафима. В этом изображении те, кто говорил накануне со старичком, узнали этого старичка.

Во все отношения свои к людям что-то безконечно нежное, заботливое, материнское вкладывает отец Серафим, и эти сокровища сочувствия, эту безграничную отзывчивость уловит, отгадает в нем всякое верующее сердце, и привяжется к нему, насколько можно только привязаться.

Теперь отец Серафим станет широко известным, и все то, что таилось в нем, сравнительно, для немногих: для тысяч, десятков тысяч, – распространится и обнаружится на миллионы русских людей. И едва ли ошибочно будет сказать, что в привязанностях, в усердии народа отец Серафим займет одно из первых мест.

Конечно, он не имеет для России того великого политического значения, которым отмечена прижизненная и загробная деятельность величайшего из наших святых, игумена нашей земли, пребодобного Сергия Радонежского.

Но, как скорый помощник и покровитель, как надежда отчаивающихся, как неиссякаемый источник благодеяний, он, быть может, станет впоследствии известен повсюду – на Руси и в чужих краях – не менее, чем чтимый, согласно и трогательно не только всеми христианами всех исповеданий, даже отметающими, как лютеране, святых, но и магометанами, язычниками – Николай чудотворец.

Много величавых подвижников выставил из среды своей русский народ; и все то, что они на своем веку сделали, представляет собой изумительно-разнообразную сокровищницу нравственного богатства русского племени. И среди этих дивных людей все же довольно одиноким, довольно исключительным по мере трудов своих, по вдохновению своему, по достигнутой им – и очень еще мало кем – степени духовных вершин, стоит старец Серафим. И человеку, много думавшему над жизнями святых, искавшему и в дальних, и в недавних веках следов сильных духовных настроений в русском быте, остается лишь трепетно изумляться отцу Серафиму. Ум немеет, сердце смущенно и радостно замирает, когда вдумываешься в его жизнь и, вдумываясь, видишь, куда благодать может вознести человеческое естество.

Уже высказав мысль о том, что старцу Серафиму не принадлежала и едва ли будет принадлежать та политическая роль, какую играли, например, в древности преп. Сергий и святители Петр, Алексий, Филипп, Гермоген, в новейшее время митрополит Московский Филарет, остается добавить, что, как святой, действующий не разом на весь народ, повертывая жизнь историческую в то или иное русло, а на отдельные личности, – он будет иметь громадное значение.

Все, что человек ищет в человеке (а ведь и к святым мы обращаемся, лишь, как к самым лучшим, добрым, чутким и сильным людям), все, чего не достает нам в живых людях, – все то совершенство любви и заботы, и ласки найдет в нем всякий, кто уверует в отца Серафима, или кого он заставит уверовать в себя. Он на все откликнется, он все поймет и предусмотрит.

Как много говорит это слово «все». Ведь это «все» есть главное отличие явлений больших от огромных, исключительных, чрезвычайных талантов от гениев.

Лира Пушкина, на все отозвавшегося, все вместившего и понявшего, и Лермонтов, о котором нельзя произнести это «все». Шекспир и Гете, на все откликнувшиеся, так что нет, кажется, ни одного порядка чувств, ими не проникнутого, – и Шиллер, и Мольер, о которых этого сказать нельзя.

Так и отец Серафим – безграничный, в своем сердце, как те великие, в их области, вместившие в себе всю широту жизни; так и он, обнявший сочувствием своим весь безконечный мир горя и страдания людского и несущий ему все необъятное величие своей любви.

Да, благодатная волна, что надвинется скоро на Русскую землю, собирается, скапливается теперь в Сарове. Какие неисчислимые тайны благодеяний, помощей, исцелений польются от гроба с мощами старца, – от гроба, придавленного теперь тяжелым, неуклюжим памятником, и вскоре откроющегося всенародно.

От силы и свежести этой волны всколыхнется, подымется Русская земля…

И как прекрасна ты, Русь, когда, полная одним чувством, согласно подымаешься ты, когда все наносное, временное спадает с тебя, и стоишь ты, единственная, несравненная, в своей истинной сущности. И эти эпохи подъема твоего духа – как бы сторожевые столпы на многотрудном пути твоей истории…

Вот и теперь, когда умножились в тебе беззакония, охватила тебя душевная смута, еще раз прозвучит тебе в тех дивных явлениях, которые теперь готовятся, любящий призыв Божий.

Заслышав его, поймешь ли ты, что только в старых путях – в смирении и вере – лежит твое спасение и твоя судьба?..

Да, на предстоящее прославление отца Серафима, которое, как то внушает вера в величие старца, будет сопровождаться изумительными знамениями, нельзя смотреть иначе, как на новый призыв Божий.