Стол резко скрипнул ножками по полу, рюмки зашатались, комната будто накренилась, мелькнул вырез платья официантки. Десять крутых ступенек вверх, пение и гармонь затихли за закрытой дверью.

Вацлав бежал как ошпаренный, но очень скоро вынужден был остановиться: сильно кололо в боку. По вискам катились крупные капли пота. Стекая по лицу, они застряли на небритом подбородке. Юноша прерывисто дышал: сердце разрывалось в груди. Едва переведя дух, он зашагал дальше. На перекрестке Вацлав увидел полицейского и направился было к нему, но в последнюю минуту передумал и прошел мимо, чувствуя его взгляд на своей спине.

Вацлав вышел на широкий бульвар. Мимо мчались автомобили, изредка сигналя. На каком-то углу маячил ночной продавец роз, мимо прошла шумная компания студентов с девушками. Над магазинами холодно светился голубой, розовый и ярко-зеленый неон. Тощий коняга зеленщика, впряженный в двуколку, спокойно и ритмично постукивал по асфальту подковами — один из последних могикан отмирающей традиции Парижа. Отцветающие ряды лип своим пьянящим ароматом состязались с душной атмосферой города. Высоко в красноватом ночном небе угасала и снова зажигалась гигантская надпись: «Дю… Дюбо… Дюбонне».

25

Поезд подземной железной дороги остановился на станции Хэмпстедского предместья. Профессор Маркус, страдая одышкой, поднялся по серой лестнице на улицу. Старик остановился, чтобы передохнуть и отдышаться. Он задумчиво глядел на море лондонских крыш, блестевших от дождя. Их монотонную равнину нарушали лишь две квадратные башни моста Тауэр, вонзившиеся в низко плывущие клубы тумана.

Маркус вошел в пансион, построенный в стиле модерн, с гордым названием «Трафальгар». Сухая, пожелтевшая дама в канцелярии не особенно приветливо осмотрела профессора, порез на его шее и остатки мыла в продолговатом старческом ухе.

— Доктор Бергер живет на втором этаже, в седьмом номере.

Маркус постоял немного в нерешительности, прежде чем постучаться. Из-за двери слышались раздраженные голоса.

— Заходите! Здравствуйте, профессор! — Небольшой кругленький мужчина с выпуклым лбом и почти голым черепом потряс руку Маркуса и представил гостя жене.

— Раздевайтесь, прошу вас, и извините: тут мальчишка наш только что надымил, а сам ушел на занятия по фехтованию, — необычно громко сказала госпожа Бергер и повернулась к зеркалу, чтобы поправить прическу.

Профессор неловко переминался с ноги на ногу и никак не мог высвободиться из рукавов пальто. Хозяйка любезно помогла ему. Комната была переполнена старой мебелью; камин, которым не пользовались, загораживала качалка, заваленная книгами; на мраморном карнизе над камином и на шкафах — банки с вареньем и снова книги; бельевой шкаф был наполовину закрыт стеклянным дистилляционным аппаратом, а в комнате стоял запах сероводорода.

— Ужин будет неважный, профессор. Оскар только час тому назад изволил сказать, что вы придете. Не знаю, из-за кого раньше я сойду с ума — из-за Оскара или мальчишки. Когда-нибудь выброшу в окно его противную алхимию, но боюсь, что мы взлетим на воздух раньше.

— Будьте довольны, мадам, что наш сын не будет адвокатом, как я, ваш покорный слуга. Адвокатура вышла из моды, — хозяин снял белую нитку с темного пиджака профессора. — А в прежней роскоши мы жить уже не сможем даже тогда, когда снова вернемся в Прагу. Что вы об этом думаете, профессор? Садитесь, пожалуйста! — Оскар освободил старомодное кресло от вещей и придвинул его Маркусу.

— Думаю, что ошибочно рисовать себе будущую республику дофевральскими красками, а меньше всего можно ожидать предвоенной идиллии. — Старый господин уселся. У кресла была слишком высокая спинка. Маркус сидел будто на троне. — Многого уже нельзя будет возродить в прежнем виде. Было бы наивностью стараться это сделать. Не знаю, почему большинство эмигрантов уверовало, что с того момента, когда они покинули родину, Чехословакия будто бы потеряла возможность социального прогресса.

— Excuse me[141], профессор, — сказала мадам Бергер, — но вы фантазер того же сорта, что и Оскар. Он убежден, что мы когда-нибудь вернемся на родину, — проговорила хозяйка, не поднимая глаз от доски, на которой она отбивала бифштексы. — Вы себе не представляете, как этот оптимизм портит мне нервы.

— Мадам Бергер пустила корни на чужбине; о Чехословакии она даже не любит слушать. — Адвокат теребил свой маленький нос, похожий на шарик. — Моя супруга — реально мыслящее создание, сухарь, женщина без фантазии, — хозяин наполнил рюмки.

Профессор извлек из жилетного кармана коробочку, достал две таблетки и проглотил их, запив вермутом.

Хозяйка положила мясо на сковородку. Потом она приблизилась к профессору и растопырила перед ним пальцы с облупившимся красным лаком на ногтях.

— Взгляните на эти руки. Варю, стираю, мою полы… и продаю свои перстни. В Праге у нас было четыре комнаты и прислуга. Я бы лишилась рассудка, если бы жила одной надеждой на возвращение, ведь каждый год приносит все новые разочарования. Раз мы не решились вернуться сразу же после войны, то теперь это ненужная иллюзия.