Шрифт:
Таблица 1. «Какие из следующих утверждений относительно процесса денацификации лучше всего выражают ваше собственное мнение?»
(В процентах от числа опрошенных)
Скепсис большинства историков в отношении политики денацификации под контролем союзников связан и с тем, что после ее завершения все быстро вернулось на круги своя. Так, по данным Уильяма Гриффита, уже к 1950 году от 40 до 80 % нацистов в различных сферах возвратились на свои посты [95] . А все приговоренные к разным срокам тюремного заключения высокопоставленные чиновники и военные были амнистированы или освобождены досрочно в 1949–1951 годах.
95
Griffith W. E. Op. cit. P. 74.
Важно зафиксировать проблематичность политики денацификации как в концептуальном плане (слишком расширительный подход, включение в программу рядовых членов партии), так и в плане реализации, особенно с момента передачи программы в руки немецких земельных правительств. Расчет американцев на эффективную реализацию денацификации немецкими властями не оправдался. Ретроспективно обращаясь к анализу этих мер, очевидно, что немецкие исполнители саботировали процесс, затягивая его и превращая в фактическую реабилитацию, «обеление» нацистских кадров. В то же время шансы на успех в контексте послевоенной оккупации могла иметь только быстрая, решительная и разумно ограниченная по объему программа очищения общества от действительных нацистских активистов и пособников [96] . В контексте набиравшей обороты холодной войны, руководствуясь новыми интересами в Европе и подталкиваемые необходимостью ускорения экономического развития ФРГ, западные союзники не были готовы настаивать на последовательном проведении денацификационных мер.
96
Cohen D. Op. cit. P. 82.
Тем не менее, несмотря на все проблемы и сложности в реализации денацификационных мер, важно, что, как справедливо отметила Барбара Маршалл, «союзниками была создана рамка, которая позволила немцам впоследствии самостоятельно осуществить процесс социальных и политических изменений» [97] .
2. Источники изменения официальной коллективной памяти в послевоенной ФРГ [98]
Никакое национальное чувство, даже окрашенное в самые идиллические тона, никакие уверения в благожелательности переживших «благодать позднего рождения» не могут умалить или перечеркнуть тот опыт, который мы в единой Германии пережили как преступники, а другие претерпели от нас в качестве жертв. Нам не пройти мимо Аушвица. Как бы нам ни хотелось, мы не должны даже пытаться совершить подобный акт насилия, ибо Аушвиц неотделим от нас, он – несмываемое клеймо на нашей истории, он помог, во благо нам, сделать вывод, который можно сформулировать так: теперь-то, наконец, мы знаем самих себя.
97
Marshall B. The Democratization of Local Politics in the British Zone of Germany: Hanover 1945–47 // Journal of Contemporary History. 1986. Vol. 21. No. 3. P. 414, 447.
98
В основе главы – статья автора, опубликованная в журнале «Вестник общественного мнения. Данные. Анализ. Дискуссии» (2011. № 4 (110). С. 17–38).
99
Grass G. Schreiben nach Auschwitz. Frankfurt am Main: Luchterhand Literaturverlag, 1990. S. 42.
В 1998 году немецкий философ Юрген Хабермас заметил, что произошедшее в Германии к середине 1980-х годов переосмысление национальной истории стало «результатом коллективного учебного процесса длиною в несколько десятилетий» [100] . Каковы были основные этапы и компоненты этого процесса? Как и почему на смену героической национальной истории в Германии постепенно пришла память о преступлениях нацистского режима? Какие факторы оказали влияние на изменение политических и гражданских институтов и общественно-политического климата в стране?
100
Habermas J. A Berlin Republic: Writings on Germany. Cambridge: Polity Press, 1998. P. 162.
Эта глава обращается к анализу причин изменений общественных представлений о национальном прошлом в послевоенной ФРГ. В ней анализируется постепенное расширение публичной сферы и появление альтернативных версий памяти в постоккупационный период; возникновение новых символических структур общественного сознания, последующая структуризация и институционализация памяти о нацистском прошлом; и, наконец, закрепление новых ценностей в системе культурных и общественно-политических институтов.
Уничтожение и обретение памяти
В периоды политических кризисов, отмеченных, как правило, утратой стабильности и определенности, возрастает значимость прошлого, которое в такие моменты «возвращается с удвоенной силой» [101] . Многочисленные кризисы современных обществ, повлекшие масштабные общественно-политические трансформации второй половины XX века, послужили росту интереса к проблематике «коллективной памяти» и возникновению, по выражению историка Чарльза Мэйера, всеобщей «жажды памяти» [102] .
101
M"uller J.– W. (ed.) Memory and Power in Post-War Europe: Studies in the Presence of the Past. New York: Cambridge University Press, 2002. P. 3, 21.
102
Maier Ch. S. The Unmasterable Past: History, Holocaust, and German National Identity. Cambridge: Harvard University Press, 1988. P. 149.
Особую значимость тема памяти приобретает в обществах, переживших крах репрессивных – тоталитарных или авторитарных – режимов. В подобных социальных контекстах апелляция к прошлому связана в первую очередь с попытками поиска новых оснований коллективной идентификации. Запрос на память в посттоталитарных обществах – от послевоенной Германии до большинства восточноевропейских стран бывшего советского блока, включая страны бывшего СССР, – свидетельствует о тесной взаимосвязи понятий коллективной памяти и социальной идентичности, неоднократно отмечавшейся в ряде исследований [103] . Социальная идентичность, понимаемая как переживание индивидом собственной принадлежности к той или иной группе, некоему общему «мы», во многом определяется общностью памяти и забвения тех или иных событий прошлого. Политика памяти, определяющая те аспекты истории, которые представляются национально значимыми и которые, следовательно, предстоит сохранить в памяти или предать забвению, имеет прямое отношение к процессам коллективной идентификации, к созданию того или иного образа общего «мы» [104] .
103
Процессы коллективной идентификации и коллективных воспоминаний отождествлялись, к примеру, в работах Яна Ассмана, Джона Джиллиса и др.: Assmann J. Das kulturelle Ged"achtnis: Schrift, Erinnerung und politische Identit"at in fr"uhen Hochkulturen. M"unchen: C. H. Beck, 1999; Gillis J. R. Memory and Identity: The History of a Relationship // Gillis J. R. (ed.) Commemorations: The Politics of National Identity. Princeton: Princeton University Press, 1994. P. 3–24.
104
Хальбвакс М. Коллективная и историческая память / Пер. с фр. // Неприкосновенный запас. 2005. № 2–3 (40–41). С. 8–27.
Однако острота проблематики памяти в посттоталитарных обществах обусловлена не только крахом прежней идентичности и необходимостью поиска новой. Важен еще сам факт обретения памяти обществом, выходящим из-под жесткого государственного контроля над публичной и частной сферами. Репрессивный характер тоталитарного режима проявляется не только в блокировке возможности воспроизводства индивидуальной памяти, пережитого опыта, но и в установке на уничтожение самой памяти. Не случайно Примо Леви, проведший несколько месяцев в нацистском Аушвице (Освенциме) и подробно описавший впоследствии этот опыт, называл всю историю Третьего рейха «войной против памяти» [105] .
105
Леви П. Канувшие и спасенные / Пер. с ит. М.: Новое издательство, 2010. С. 17–27.