— Вернулись? — спросил Ньюмен.

— Да, — ответил Николас, — смертельно усталый, и что хуже всего, мог бы с таким же успехом остаться дома.

— Нельзя рассчитывать на то, чтобы много сделать за одно утро, — сказал Ньюмен.

— Быть может, и так, но я всегда полон надежд, и я рассчитывал на успех, а стало быть, разочарован, — отозвался Николас.

Затем он дал Ньюмену отчет о своих похождениях.

— Если бы я мог что-то делать, — сказал Николас, — ну хоть что-нибудь, пока не вернется Ральф Никльби и пока я не почувствую облегчения, встретившись с ним лицом к лицу, мне было бы лучше. Небу известно, что я отнюдь не считаю унизительным работать. Прозябать здесь без дела, словно дикий зверь в клетке, — вот что сводит меня с ума!

— Не знаю, — сказал Ньюмен, — есть в виду кое-какие мелочи… этого бы хватило на плату за помещение и еще кое на что… но вам не понравится. Нет! Вряд ли вы на это пойдете… нет, нет!

— На что именно я вряд ли пойду? — спросил Николае, поднимая глаза.Укажите мне в этой необъятной пустыне, в этом Лондоне, какой-нибудь честный способ зарабатывать еженедельно хотя бы на уплату за эту жалкую комнату, и вы увидите, откажусь ли я прибегнуть к нему. На что я не пойду? Я уже на слишком многое пошел, друг мой, чтобы остаться гордым или привередливым. Я исключаю те случаи, — быстро добавил Николае, помолчав,когда привередливость является простой честностью, а гордость есть не что иное, как самоуважение. Я не вижу большой разницы, служить ли помощником бесчеловечного педагога, или пресмыкаться перед низким и невежественным выскочкой, хотя бы он и был членом парламента.

— Право, не знаю, говорить ли вам о юм, что я слышал сегодня утром,сказал Ньюмен.

— Это имеет отношение к тому, что вы только что сказали? — спросил Николас.

— Имеет.

— В таком случае, ради самого неба, говорите, добрый мой друг! — воскликнул Николас. — Ради бога, подумайте о моем печальном положении и, раз я вам обещал не делать ни шагу, не посоветовавшись с вами, дайте мне по крайней мере право голоса, когда речь идет о моих же собственных интересах.

Вняв этой мольбе, Ньюмен принялся бормотать всевозможные в высшей степени странные и запутанные фразы, из которых выяснилось, что утром миссис Кенуигс долго допрашивала его касательно его знакомства с Николасом и о жизни, приключениях и родословной Николаса, что Ньюмен, пока мог, уклонялся от ответов, но, наконец, под сильным давлением и будучи загнан в угол, вынужден был сообщить, что Николас — высокообразованный учитель, которого постигли бедствия, о коих Ньюмен не вправе говорить, и который носит фамилию Джонсон. Миссис Кенуигс, уступив чувству благодарности, или честолюбию, или материнской гордости, или материнской любви, или всем четырем побуждениям вместе взятым, имела тайное совещание с мистером Кенуигсом и, наконец, явилась с предложением, чтобы мистер Джонсон обучал четырех мисс Кенуигс французскому языку за еженедельный гонорар в пять шиллингов, то есть по одному шиллингу в неделю за каждую мисс Кенуигс и еще один шиллинг в ожидании того времени, когда младенец окажется способным усваивать грамматику. «Если я не очень ошибаюсь, он не заставит себя ждать, — заметила миссис Кенуигс, делая это предложение, — так как я твердо верю, мистер Ногс, что таких умных детей еще не было на свете».

— Ну, вот и все! — сказал Ньюмен. — Знаю, это недостойно вас, но я подумал, что, быть может, вы согласились бы…

— Соглашусь ли я! — с живостью воскликнул Николае. — Конечно, я согласен! Я не задумываясь принимаю это предложение. Дорогой мой, вы так и скажите, не откладывая, достойной мамаше и передайте, что я готов начать, когда ей будет угодно.

Обрадованный Ньюмен поспешил сообщить миссис Кенуигс о согласии своего друга и вскоре вернулся с ответом, что они будут счастливы видеть его во втором этаже, как только он найдет это для себя удобным; затем он добавил, что миссис Кенуигс тотчас же послала купить подержанную французскую грамматику и учебник — эти книжки давно уже валялись в шестипенсовом ящике в книжном ларьке за углом — и что семейство, весьма взволнованное этой перспективой, подчеркивающей их аристократичность, желает, чтобы первый урок состоялся немедленно.

И здесь можно отметить, что Николас не был высокомерным молодым человеком в обычном смысле этого слова. Он мог отомстить за оскорбление, ему нанесенное, или выступить, чтобы защитить от обиды другого, так же смело и свободно, как и любой рыцарь, когда-либо ломавший копья; но ему не хватало того своеобразного хладнокровия и величественного эгоизма, которые неизменно отличают джентльменов высокомерных. По правде говоря, мы лично склонны смотреть на таких джентльменов скорее как на обузу в пробивающих себе дорогу семьях, потому что мы знаем многих, чей горделивый дух препятствует им взяться за какую бы то ни было черную работу и проявляет себя лишь в склонности отращивать усы и принимать свирепый вид; но, хотя и усы и свирепость — в своем роде прекрасные вещи и заслуживают всяческих похвал, мы, признаться, предпочитаем, чтобы они выращивались за счет их владельца, а не за счет смиренных людей.

Итак, Николас, не будучи юным гордецом в обычном смысле этого слова и почитая большим унижением занимать деньги на удовлетворение своих нужд у Ньюмена Ногса, чем преподавать французский язык маленьким Кенуигсам за пять шиллингов в неделю, принял предложение немедля, как было описано выше, и с надлежащей поспешностью отправился во второй этаж.

Здесь он был принят миссис Кенуигс с любезной грацией, долженствовавшей заверить его в ее благосклонности и поддержке, и здесь он застал мистера Лиливика и мисс Питоукер, четырех мисс Кенуигс на скамье и младенца в креслице в виде карликового портшеза с сосновой дощечкой между ручками, забавляющегося игрушечной лошадкой без головы; упомянутая лошадь представляла собой маленький деревянный цилиндр, отчасти похожий на итальянский утюг [43] на четырех кривых колышках и замысловатой раскраской напоминающий красную вафлю, опущенную в ваксу.

— Как поживаете, мистер Джонсон? — спросила миссис Кенуигс. — Дядя, познакомьтесь — мистер Джонсон.

— Как поживаете, сэр? — осведомился мистер Лиливик довольно резко, ибо накануне он не знал, кто такой Николас, а быть слишком вежливым с учителем являлось, пожалуй, огорчительным обстоятельством для сборщика платы за водопровод.

— Дядя, мистер Джонсон приглашен преподавателем к детям, — сказала миссис Кенуигс.

— Это ты мне только что сообщила, моя милая, — отозвался мистер Лиливик.

— Однако я надеюсь, — сказала миссис Кенуигс, выпрямившись, — что они не возгордятся, но будут благословлять свою счастливую судьбу, благодаря которой они занимают положение более высокое, чем дети простых людей. Ты слышишь, Морлина?

— Да, мама, — ответила мисс Кенунгс.

— И, когда вы будете выходить на улицу или еще куда-нибудь, я желаю, чтобы вы не хвастались этим перед другими детьми, — продолжала миссис Кенуигс, — а если вам придется заговорить об этом, можете сказать только: «У нас есть преподаватель, который приходит обучать нас на дому, но мы не гордимся, потому что мама говорит, что это грешно». Ты слышишь, Морлина?