— Вот то-то и оно. Но на самом деле я, как ты говоришь, пришибленный, вовсе не из-за того, что в любом случае меня ждёт жопа. Я как бы с этим уже давно смирился. Куда больше меня волнует, не является ли эта идея со слиянием лучшим выходом из ситуации.

Глаза Фауста стали круглыми словно блюдца.

— Какая морская тварь тебя укусила?! Ты серьёзно обдумываешь перспективу стать машиной для убийств? Я помню, каким ты был, когда убивал Руди. И клянусь, отдал бы правую руку в обмен на то, чтобы больше никогда не встречаться лицом к лицу с той тварью! А ты хочешь стать таким добровольно?!

— Да погоди ты орать! Я ведь сказал, что это будет равное слияние, пятьдесят на пятьдесят, скажем так. В итоге того меня, который сейчас разговаривает с тобой, конечно не будет, но и окончательно в чудище я не превращусь. Стану более жестоким, более бескомпромиссным, более агрессивным — это да. Но и человеческие эмоции: любовь, дружбу, сострадание — я не потеряю. Ты также останешься моим другом, а Айна — любимой женщиной. Да и в целом, я и так сейчас далеко не самый положительный персонаж, кому станет хуже, если этой «положительности» станет чуть меньше?

— Мне, чёрт тебя дери, станет! — рявкнул Фауст так, что с соседних деревьев вспорхнули птицы, — и Айне тем более станет! Я, может, на неё и катил часто бочку, но одного у девчонки не отнять: она тебя любит и жизни ради тебя не пожалеет. Если я правильно понял, ты хочешь это сделать, потому что от такого слияния не может не быть пользы для твоей силы, которую ты потратишь, чтобы вломиться в императорский дворец и вывести её через парадный вход. Но ты вообще подумал о том, что она почувствует, когда спасать её придёт наполовину психопат?

— Знаешь, Айна, она… не боится смерти. — Лаз говорил тихо, словно общался с самим собой. — Она смирилась с мыслью, что однажды покинет этот мир. Она не согласится жить вечность, переживать наших детей, внуков и правнуков, снова и снова страдая от боли. Однажды она состарится, станет седой, морщинистой и сгорбленной, а потом тихо уйдёт во сне. А вот мне этого не дано. Я вру ей и самому себе, говоря, что мы проживём вместе долгую счастливую жизнь и умрём от старости в один день. Потому что, что бы я ни делал, какие бы исследования ни проводил, естественной смерти мне не видать. Я это чувствую, Фауст, чувствую уже сейчас. Я проклят на вечность в этом мире, если меня в какой-то момент не убьют. Но жив я именно благодаря ей. Она была той, что вытащила меня на свет из великой тьмы. Ради неё я до сих пор существую. И в благодарность за то, что она сделала для меня, я должен дать ей возможность дожить до того момента. Но я не знаю, что может произойти… Пока что всё идёт хорошо, даже более чем, но нам не может вести вечно. Что-то пойдёт не так и нас, не дай бог, раскроют, культ поймёт, кто мы такие и Айну могут взять в заложники, а то и убить. И я… я боюсь этого, Фауст. Это единственное, чего я ещё боюсь. Если я увижу её тело… даже не хочу думать об этом. Я должен спасти её, должен защитить, уберечь. И не важно, какими средствами. Я уже всё равно проклят, в моей душе — тьма, в моих мыслях — кровь. Какая разница, что будет со мной, если она будет жить? И какая разница, как она будет несчастна, если останется в этом мире?

— Лаз… ты ведь понимаешь, что то, что ты описал, — также тихо, где-то растеряв весь свой гнев и весь запал, произнёс Фауст, — это ведь уже не любовь, а эгоизм и собственничество. Что если всё дойдёт до того, что тебе придётся запереть её в условной высокой башне, чтобы спасти? Чем это будет отличаться от рабства, в котором она сейчас?

— Сейчас ей пользуются как хотят, не считаясь…

— А ты разве не этого же добиваешься? Хочешь использовать её для удовлетворения своих желаний. Это не её желание — дожить до старости, она была бы счастлива умереть даже завтра, если бы её смерть тебе хоть чем-нибудь помогла. Это твоя мания, твоя одержимость и, по крайней мере исходя из того что я услышал до сих пор, считаться с её желанием ты не хочешь. Так что, если я всё понял правильно…

— Но… я ведь люблю её? — уже совсем почти неслышно то ли сказал, то ли спросил молодой человек.

— Если ты по-настоящему любишь её, то должен сделать так, как она бы того хотела, как бы тебе не было больно и страшно. Она тебя любит именно так. Она принимает тебя таким, какой ты есть, даже, как ты сказал, проклятым. И, уверен, если ты всё-таки проведёшь это своё слияние, она примет и это, потому что любит. Я знаю, что ты тоже любишь её, что это не пустые слова. И прекрасно понимаю, насколько всепоглощающим может быть страх, тем более самый главный страх в твоей жизни. Но то, что ты до сих пор чего-то боишься, как раз и значит, что ты ещё остаёшься человеком. Даже думать не смей о том, чтобы ещё дальше уйти от своей человечности, тем более ради Айны. Потому что именно это будет самым большим надругательством над её спасением, а вовсе не наши маленькие перформансы.

— А ты… — Лаз грустно усмехнулся, — не растерял своего красноречия в рабстве. Спасибо, Фауст, мне был нужен такой втык.

— Всегда к твоим услугам. Ещё будешь? — пёстрый мечник протянул другу бутыль.

— Давай.

Молодой человек приложился к бутылке и начал большими глотками вливать в себя семидесятиградусную настойку.

— Эй-эй, парень, полегче! — Фауст, даже зная об устойчивости Лаза, всё равно не мог спокойно смотреть на то, как за несколько секунд у того в желудке исчез почти литр зеленоватого пойла.

— Ничего страшного, — оторвавшись от горлышка, Лаз позволил другу вытянуть бутыль у себя из рук. — Я всё равно не опьянею, сколько бы ни выпил. Чёртова энергия Хаоса, даже нажраться из-за неё не могу… — молодой человек вдруг тихо и как-то истерически захихикал, от чего пёстрый мечник вздрогнул, словно от порыва холодного ветра. — Я ведь уже восемь месяцев не сплю, Фауст. Восемь, мать его, месяцев! Двести пятьдесят суток бодрствования. А ведь говорят, что нормальные люди умирают после одиннадцати. На самом деле я так устал от этого всего… от борьбы, от вечного противостояния с тенями, от интриг и махинаций, от грязи и смерти… ты не представляешь, как мне хочется просто выкрасть Айну и скрыться с ней где-нибудь в горах или глубоко в океане, и жить десятки, сотни лет, и пусть этот мир хоть сгорит в пепел.