Бабушку Рейзль я помню плохо. По рассказам близких, она была мягкой, тихой женщиной. Мать о ней говорила мало, да и что можно ожидать от бывшей невестки. Иногда намекали, что бабушка Рейзль была женщиной забитой, а не тихой, и что буйный нрав деда совершенно её подавлял. Видимо, так оно и было, потому что если деда я помню чётко, то бабушку Рейзль не помню почти совсем. Либо она меня особо не выделяла, либо просто мало участия принимала в нашем воспитании, а жила мышиной жизнью где-то в углу, опасаясь взбаламутить своего неуёмного мужа.

Тогда жизнь ещё казалась мне спокойной и предсказуемой. А потом Белая Церковь стала адом на земле. В наш город пришли погромы. Дом наш, стоявший в самом центре, около Базарной площади, стал подвергаться чуть ли не ежедневным атакам. Я всё порывался поучаствовать в митингах и сборищах, которые проходили как раз на Базарной площади. Как ни пыталась меня удержать мать, я сбегал от неё и умудрялся бывать на площади по несколько раз в день, и подслушивать, что же там происходило. Я хорошо помню, как какой-то моряк, которого я опознал по широченным штанинам и матросской форме, выступал на площади стоя на бочке и что-то кричал. Моряка слушали и ему хлопали. Мне запомнились его огромные штаны, такие широкие и непривычные. Видимо, в то время в городе главенствовала Советская власть.

А потом приходил то один бандит, то другой, то Петлюра, то деникинцы, то ещё какие-то лихие люди, и грабили, и требовали денег. Однажды в наш дом ввалились огромные разбитные мужики. Они плевали прямо на пол, и от них пахло отвратительно, потом и перегаром. Мать спрятала меня и моих братьев за бочку. Изе, самому младшему, было чуть больше года, но он не плакал, а тихо сопел рядом. Мужики мать мою не тронули, они искали чем бы поживиться, и ей повезло. Мать отдала им всё, что было, и мы остались совсем без еды. Все ценности уже украли у нас их предшественники. В тот же вечер мать перевезла нас, троих младших, к своим родителям, которые жили на окраине города. У них в доме было поспокойнее. Так мы провели 1918-й. Но и туда стали добираться погромщики, и мать с отцом увезли всех нас в Киев в начале 1919-го. Тогда-то и приписали мне лишний год, чтобы я мог пойти учиться, потому что в Киеве мать хотела поскорее меня отправить в школу, чтобы облегчить себе жизнь дома. Так я стал учиться в одной школе с Мишей и Петей, которые переехали в Киев ещё раньше и остановились у родственников.

Деда Герше и бабушку Рейзль убили петлюровцы в мае 1919-го. В то время петлюровцы опять орудовали в Белой Церкви. Они схватили Герше и Рейзль и повели в комендатуру. Идти туда было недолго, ведь комендатура находилась рядом с Базарной площадью. Шли они вместе с соседями, и дед мой, будучи огромным и сильным, начал протестовать, кричать и буйствовать. Возможно, он был пьяным, но точно никто не знает. Так рассказали нам потом свидетели. Его застрелили на месте по совету одного из соседей, украинца, который давно мечтал о нашем доме и часто высказывался, что «негоже жидам в таком доме жить». Бабку же пристрелили заодно с ним. Дом же наш тот сосед так и не получил, его всё равно конфисковала Советская власть. Так и закончилась жизнь моего шумного, сильного деда и тихой бабушки. Куда свезли трупы их, никто не видел, и об их жуткой смерти узнали мои родители только несколько месяцев спустя. Отец мой потом долго добивался правды, ходил по инстанциям, пытался понять, кто именно застрелил его родителей. После семи лет обивания порогов отец получил справку, подтверждающую факт убийства Рейзль и Герше Пугачевских в 1919-м Петлюрой. Эта справка оказалась у меня, и я иногда смотрю на неё, поражаясь эфемерности человеческой жизни.

Сейчас мне уже за 60. Удивительно, но я никогда не думал, что переживу этот возраст. Я всегда считал, что 60 – это лимит моей земной жизни. И я даже знаю почему. Ведь в этом возрасте был убит мой дед, мой любимый дед Герше. Его смерть сейчас кажется мне ещё более зверской, чем когда-либо. Ведь в свои 60 я уже чувствую наступление старости. У меня болят суставы, почти не осталось волос на голове, и ходить стало труднее. Я всё ещё занимаюсь гимнастикой и пытаюсь оставаться как можно более подвижным, но вижу, что силы меня покидают. На закате жизни я решил легче относиться ко многому. Но неуважение молодёжи к старости меня приводит в бешенство и кажется самым страшным грехом. А ведь те, кто застрелили моего деда, были молодыми. Неужели они не пожалели его преклонного возраста? А бабушку, забитую, бедную старушку, которую они тоже застрелили заодно с дедом? Я часто сравниваю себя с дедом и думаю, был ли мой дед Герше сильнее меня? Ведь он занимался физическим трудом всю жизнь. А ведь последние двадцать лет я занимаюсь трудом умственным. Однако дед разрушал свой организм алкоголем, которым я балуюсь очень редко. Только по большим праздникам. И это меня радует, ведь в моём соревновании с дедом Герше я выхожу почти что всегда победителем.

Я загремел в тюрьму из-за моста, который почти что сразу возненавидел. Этот мост я поехал строить осенью 1936-го, перед тем, как защитить дипломный проект. Мне оставалось совсем немного, и я стал бы инженером. Я мечтал строить дороги и мосты, мечтал помогать советской власти расти и становиться сильнее и крепче. Я хотел быть инженером Москвы, чтобы этот город стал символом новой жизни в Советском Союзе.

На практику в Вязьму я поехал нехотя. Дома, в Москве, меня ждала грудная дочка и моя молодая жена. Я согласился на эту поездку только потому, что мост через Днепр должен был быть построен очень быстро. Также меня привлекало и то, что этот мост являлся главной частью важнейших магистралей СССР – трассы Москва – Смоленск. Моё дело, а я устроился туда прорабом для практики, было закладка и бетонирование свай. Дальше же, к концу октября, моя работа должна была закончиться, и я мог вернуться в Москву. Вся поездка должна была занять чуть больше месяца.

Поехал в Вязьму я налегке, взяв только одну тёплую куртку, даже не захватив с собой перчаток и шерстяных носков. Я думал, что успею вернуться в Москву до заморозков. Бетонирование моста задерживалось, а погода в Вязьме стояла премерзкая. Рабочие трудились на холоде, под проливным дождём, материалы не поставляли вовремя, и уже через три недели после моего приезда, в конце сентября, стало ясно, что бетонирование займёт ещё два месяца. Эта мысль повергала меня в ужас. Оставаться в гадкой деревне мне не только не хотелось, от одной этой мысли я трясся от бессилия и злости.

Жить в деревне я устроился у одной пожилой хозяйки, Ольги Ивановны, которая мне ещё и готовила. Это было очень кстати, потому что деньги задерживали и, отдав Ольге Ивановне масло и сахар в начале месяца, я получал взамен полноценное питание на весь месяц, не думая о зарплате. Моя жена Ниночка писала мне и помогала как могла. Я же рвался обратно в Москву. Однако главный инженер проекта, товарищ Войновский, отказывался меня отпускать. Сначала мне показалось, что его запрет не сможет меня остановить, и я попытался уволиться, но и это мне не удалось.