Разумеется, нельзя было сказать, что Василий Суренович уже умер. Может, он и до сих пор еще жив – Миша толком ничего не мог сказать о его судьбе – на работе он больше не появлялся – а потому: с глаз долой и из памяти вон. Но в рассуждениях о случившемся с ним институтские витии были почему-то настроены крайне пессимистично: скорей всего, дескать, дни его сочтены, а если выживет, то не исключено, может потом и пожалеть, что не посчастливилось умереть, не приходя в сознание, – лучше, дескать, уж так, чем потом мучиться, ведя существование беспомощного полутрупа. Мне кажется, что они перегибали палку. Конечно, тяжелый обширный инсульт – не повод для оптимизма, но всё же по-разному бывает, и не так уж редки случаи, что, пережив, как раньше говорили, «апоплексический удар», люди в дальнейшем ведут вполне сносное – человеческое – существование. И на солнышке загорают, и прогуливаются под ручку с женой (пусть и ногу при этом подволакивают – что уж тут такого?), газеты читают, смотрят по телевизору «Сельский час» (а сейчас, наверное, какое-нибудь «Пятое колесо» или программу Евровидения), в шахматы играют, с внуками возятся – мало ли чем может заняться человек с ограниченными возможностями. Однако в тот момент настрой в институте был таков, что замдиректора, хоть еще – фигурально выражаясь – не похоронили, но уже, в сущности, вычеркнули из списка живых. Если смерть мало кому известного Мизулина была воспринята большинством как загадочное экзотическое происшествие, не слишком и связанное с НИИКИЭМСом, то в свете последующих событий она уже воспринималась как некий грозный знак небес, намеревающихся разверзнуться над их тихой заводью. Чем уж они вызвали сей гнев свыше, было неясно, но удары судьбы, постигшие одного за другим двух столь заметных в институте личностей, воспринимались как первые симптомы мора, ниспосланного этими самыми небесами на ничем не приметную контору, в которой им всем довелось работать. Такие смутные предчувствия навевали мысль, что тремя смертями дело может и не ограничиться, и склоняли к тому, чтобы тревожно и недоверчиво вглядываться в ближайшее будущее. Никем не высказываемая, но ощущаемая в речах тревога только усугублялась тем, что было совершенно неясно, чем был вызван этот гнев небес. Конечно, грехи у них были – чего тут таить. И у НИИКИЭМСа в целом (как научного учреждения и его трудового коллектива), и у каждого сотрудника как отдельной личности. Но почему именно на них пал выбор небес? Ведь контор, подобных злосчастному НИИКИЭМСу (и, вероятно, не менее отягощенных грехами), огромное количество: всех этих НИИ, КБ, проектных институтов, всяких там неизвестно чем занимающихся СКБ «Салют» и ОКТБ «Горизонт», не говоря уже о прочих (сугубо секретных) «почтовых ящиках». В одном нашем городе таких учреждений – чертова уйма. А попали под раздачу именно они – в чем дело?

Думаю (мне кажется, я и Мише это говорил), что в значительной мере такую насыщающую воздух тревожность можно объяснить отсутствием видимой причинной связи между тремя всколыхнувшими НИИКИЭМС происшествиями. Хотя инсульт Хачатряна некоторые и пытались связать со спором в директорском кабинете, а его, в свою очередь, с убийством электрика, но это ведь так – досужие разговоры, а в действительности-то – пшик один. Если бы из гибели Мизулина каким-то образом следовало происшедшее в дальнейшем, то все эти события воспринимались бы как один трагический инцидент – пусть крайне редкий в обыденных условиях, но всего лишь один. Однако никакой рациональной связи между тремя обсуждаемыми – и, подчеркну, тоже весьма редкими – событиями усмотреть было невозможно. Отсюда и впечатление трех снарядов попавших – на протяжении очень краткого времени – в одну воронку. Как будто некие недоступные нашему разуму высшие силы приняли решение и теперь лупят прямой наводкой – с очень точным прицелом – по недоумевающим и с понятной тревогой ожидающим следующего взрыва ниикиэмсовцам.

Вероятно, уже в это время кому-то пришла в голову явно высосанная из пальца идея, что несчастья в их институте регулярно выпадают на пятницу. Надо полагать, что, поскольку замдиректора по АХЧ расшибло во вторник, и он в эту закономерность явно не вписывался, автор сей идеи исходил, главным образом, из периодичности появления трупа электрика – тот-то трехкратно выставлял себя на обозрение по пятницам, – притянув сюда и смерть Нины в очередную пятницу. Широкого распространения такое утверждение, ввиду его очевидной надуманности и шаткости, не получило, и всплеск его популярности был еще впереди. Доминировало ощущение сожаления и некоторой растерянности: образ жизнерадостной, добродушной, так и брызжущей здоровьем и жизненной энергией хохотушки Нины никак не вязался с той картинкой, которую многим пришлось увидеть собственными глазами на складе химреактивов, обыденные декорации которого тоже плохо совмещались с наличием мертвого тела. Так что, видимо, почти каждого точила неприятная мысль и ныло под сердцем: предполагаем жить, и глядь – как раз умрем… Ну или что-нибудь еще в этом духе: о краткости нашего существованья и его крайней ненадежности [15] . Правда, многие высказывались, что Нина в последние дни была сама на себя не похожа – в мрачном настроении, молчаливая и даже не улыбающаяся. Что-то ее беспокоило, угнетало, или, может быть, она была сильно раздражена чем-то. Своими бедами она ни с кем не поделилась (что тоже было на нее не похоже), но общее впечатление осталось у многих, кто с ней на этой неделе общался. Может, она уже предчувствовала грозящую ей судьбу (высказывалось и такое мнение) или ощущала надвигающуюся болезнь. Ей бы, наверное, следовало вовремя обратиться к врачам – глядишь, и не дошло бы до такого… Как бы то ни было, а упущенного не воротишь, и жалость к несчастной Нине и ко всем человеческим существам, вынужденным мириться со своим жалким уделом, на какое-то время затопила все четыре этажа институтского здания. Что ощущали те, чье рабочее место было в подвале, Миша не знал, но, вероятно, и у них преобладали те же ощущения, что и у всех прочих сотрудников НИИКИЭМСа.

Столь экстраординарное событие напрочь вытеснило из разговоров все предыдущие разглагольствования о «блуждающем трупе», и ничего нового по теме ведущегося расследования Мише узнать не довелось, а свою сногсшибательную новость (как сейчас бы сказали, «хит») о замках на двери черного хода, он, конечно, обнародовать не мог. Молчал, крепко сжав зубы и прикусив язык. Да и как-то поблекло это их открытие на фоне трагической смерти человека. Не «человека вообще» – как это было, например, в случае гибели Мизулина, которого Миша до той поры и знать не знал, – а знакомой, даже симпатичной, вчера еще живой, цветущей женщины. Мишу, как и большинство тех, с кем он разговаривал, сообщение о ее смерти несколько вывело из равновесия и отчасти смазало его бодрый, оптимистический настрой.

Никаких серьезных дел наш герой на этот день не планировал, и, взяв в институтской библиотеке несколько ждущих его внимания реферативных журналов, он просидел эти несколько часов за своим рабочим столом, усердно перенося заинтересовавшие его данные на уже распространившиеся тогда особые карточки, имевшие по краям двойные ряды перфорации, дающие возможность их сортировки с помощью обычных вязальных спиц (правда, сам он этой возможностью не пользовался и не знал никого, кто бы это реально делал). Всё это было бы в порядке вещей, но главная проблема, мучившая Мишу, оставалась не решенной. Накануне, при поспешном расставании, и пребывая в состоянии некоторой эйфории от только что совершенного открытия, наши Холмс и Ватсон забыли договориться о следующей встрече, и теперь Миша не знал, как ему связаться со своим соратником (куда ему звонить, он не знал, – тоже их недосмотр) и стоит ли ему в шесть часов идти к Косте домой. К счастью, второй участник сыщицкого тандема тоже обеспокоился отсутствием связи между ними и в начале пятого сам посетил их триста семнадцатую комнату. Заглянув в дверь, Костя поздоровался с теми, кто был внутри, – кивнул и Мише, как уже знакомому человеку (конспиратор, что тут скажешь), – и осведомился, нет ли у них начальника отдела снабжения? – Мне сказали, что он в вашу лабораторию пошел, – пояснил он свой вопрос. Получив отрицательный ответ и заверение, что снабженец здесь и не появлялся, Костя исчез, а Миша, выйдя через пару минут в коридор, увидел поджидавшего его Холмса на лестничной площадке.

– Спускайся в туалет – я сейчас подойду, – выдал Костя сквозь зубы, стараясь всем видом дать понять, что задерживаться около него Мише не следует, и на этом их разговор и закончился.

Продолжился он лишь после того, как спустившийся на первый этаж Миша дождался в туалете (там, по счастью, в этот момент никого не было) появившегося вскоре приятеля.

– Здорово. – Не стал терять драгоценного времени Костя. – Тут такое дело…

На всякий случай он открыл в умывальнике воду и вытащил из кармана расческу, после чего продолжил:

– Дознание по поводу смерти этой вашей кладовщицы – знаешь ведь об этом? – поручили мне. Присоединили, так сказать, к мизулинскому делу. Само по себе это даже неплохо – неудобно, когда в одном месте работают две разные группы, – натыкаться друг на друга приходится. Но хлопот, конечно, прибавится. Я уже заглядывал в экспертизу – медики предполагают отравление. Что-то им там не понравилось: у рвотных масс какой-то цвет не такой (ее вырвало перед смертью), еще какие-то признаки… Вскрытие они обещали сегодня же сделать, чтобы не тянуть с похоронами, но анализы будут готовы не раньше понедельника. Если выяснится, что здесь самоубийство, то, понятно, дел мне заметно прибавится. Ну да как-нибудь справлюсь, вот и стажера загружу по полной… Но сегодня нам встречаться нет смысла – я и не знаю еще, когда дома появлюсь. А вот завтра… Давай, приходи пораньше: часам к двум – к трем. Сможешь? Тогда и поговорим как следует. Надо нам дальнейший план обсудить. Идет?

На том и порешили.

До того момента, когда в субботу в начале третьего он оказался на пороге Костиной квартиры, Миша успел на сто ладов обмозговать всю имеющуюся у него к тому времени информацию и построить кучу разнообразных гипотез, не исключая и тех, в которых смерть кладовщицы и так, и сяк связывалась с убийством Мизулина. О сути своих домыслов, соображений и вытекающих отсюда умозаключений он в своем рассказе распространяться не стал, пренебрежительно охарактеризовав их как завиральные и сославшись на то, что он их толком уже и не помнит. Однако он прямо заявил, что появился у Кости весь переполненный различными идеями, и беда была не в том, что они были сумасбродными – тогда они казались ему вовсе не такими уж неправдоподобными, – а в том, что каждое предположение тянуло в какую-то свою сторону, и нашему Ватсону (вовсе не собиравшемуся отдавать всю инициативу самозванному Холмсу) никак не удавалось сложить их в целостную и непротиворечивую конструкцию.