Рассказчик не забыл подчеркнуть и тот факт, что в своих построениях он явно пытался притянуть внезапную смерть Нины к предшествующим событиям, и, обсудив этот ход его мыслей, мы с ним пришли к совместному выводу, что такое направление его домыслов обусловлено, в конечном итоге, чтением детективов. Наверное, в реальной жизни гораздо проще и разумней предполагать, что в обстоятельствах, аналогичных тому, что происходило в НИИКИЭМСе, обнаруженный в коридоре труп и внезапная смерть завскладом никак между собой не связаны, и что мы имеем дело со случайным наложением друг на друга двух независимых событий. Однако совсем не так обстоит дело в детективах. В этом специфическом жанре появление двух, следующих друг за другом смертных случаев, связанных временем и местом – да и просто включением в сюжет одного и того же романа, – не может оказаться результатом банального совпадения событий. Столкнувшись в детективе с чем-то подобным, читатель резонно предполагает, что некая связь между двумя описанными кончинами должна быть, пусть она до поры до времени и остается ему неизвестной. Если же вдруг по завершении романа окажется, что никакого объяснения, связывающего ее с основным сюжетом, вторая смерть не получила, а появление ее в тексте обусловлено лишь волей автора, читатель будет считать, что он столкнулся с нарушением одной из неписаных конвенций, свойственных детективному жанру, и это, естественно, резко снизит его оценку прочитанного. Введение такого – не вписывающегося в художественную логику детективного романа – эпизода будет восприниматься как неприличная уловка со стороны автора, желающего сбить читателей с толку и заморочить им голову, а потому в хорошем детективном романе таких совпадений и не встретишь.

Конечно, выстраивая свои гипотезы, Миша вовсе не пытался сочинить пригодный для детектива сюжет. Однако мы (и сам Миша, и я, да, пожалуй, и читающий эти строки) имеем дело – почти исключительно – лишь с теми преступлениями, о которыми мы читаем в детективах. В нашей обыденной жизни они – слава богу! – достаточно редки, тем более такие ужасные, как предумышленное убийство. И понятно, что, столкнувшись с чем-то подобным в жизни, Миша невольно продолжал мыслить и рассуждать в привычной для него (да и для всякого обывателя, далекого от криминальной изнанки жизни) – детективной по сути – системе координат. Не удивительно, что он – не осознавая этого – пытался вписать всякое из ряда вон выходящее событие в общий сюжет, центром которого было убийство несчастного электрика [16] . Но, как мы увидим чуть позднее, к подобному ходу мыслей склонился и Костя, который, казалось бы, должен был мыслить более прагматично и приземленно – в духе своей профессии. Ведь даже в детективах полицейские (а к ним вполне можно приравнять и наших милиционеров) следуют простейшим и не требующим ни малейшего воображения умозаключениям [17] . Конечно, в детективах их узкие и сугубо тривиальные предположения заводят в тупик, но в реальной-то жизни, похоже, именно такая примитивная логика и оправдывается в большинстве случаев.

Свое длительное обсуждение накопившейся к этому моменту информации соратники по сыску начали с результатов обследования черного хода. И это вполне понятно. (На столе, конечно, моментально появился традиционный чай с сушками и овсяным печеньем, купленным Мишей по пути. От предложения сварить пельмени гость отказался, но впоследствии и они дождались своей очереди). Высказываясь по поводу позавчерашнего успеха их расследования, Ватсон не скупился на выражение своего восхищения проницательностью Холмса. И даже через десять лет после этого, описывая мне давний разговор, он продолжал удивляться тому, как наглядно продемонстрировал его компаньон свой талант следователя. Мне ведь и в голову не приходило, что там можно что-то важное найти, – говорил он не без некоторой зависти, но честно отдавая должное заслугам приятеля. Костя, по его словам, хоть и не отвергал лавровый венок победителя и, вероятно, даже гордился тем впечатлением, которое он произвел на своего Ватсона, тем не менее, не соглашался с тем, что полученный эффектный результат можно объяснить его проницательностью.

– Я вовсе не предполагал ничего подобного тому, что там оказалось, – втолковывал герой дня Мише. – Я надо сказать вообще ничего не предполагал. И рассуждал очень просто: мы видим, что никакого разумного способа проникнуть в здание у преступников не было – все возможные пути перекрыты. Но ведь они как-то проникали внутрь и так же спокойно выходили наружу. Значит какой-то вход-выход есть. Как там Шерлок Холмс говорил: если отброшены все невозможные варианты, то остается единственный – и он верен, каким бы невероятным он ни казался. Значит надо искать этот невидимый нам вход-выход. А где ж его искать, кроме как со стороны черной лестницы. А уж что мы там нашли, мне и в голову прийти не могло. Тем более, что это найденное окажется таким простым.

Миша, надо сказать, оценил деликатность приятеля, использовавшего в своей речи оборот мы нашли и тем самым разделившего свой успех на всех участников операции. И я тоже считаю, что такая позиция, занятая Костей при подведении итогов, дорогого стоит, и свойственна далеко не всем Холмсам (равно как и Ватсонам). Вот – тоже ведь милиционер, как и все те, человеческих качеств которых мы уже как-то касались, – а ведь грубым, бесчувственным держимордой его не назовешь. Тут тебе и какая-никакая, а всё же проницательность – эффект-то налицо, чем его ни объясняй, – тут тебе и деликатность. И где же тут можно усмотреть пресловутую профессиональную деформацию личности? Правда, следует признать, что Костя в те годы был еще очень молодым милиционером. Каким он стал в дальнейшем, нам знать не дано, может, и действительно, очерствел и окостенел со временем, но почему бы ему и спустя годы не сохранить в душе те самые черты, которые тогда склонили Мишу уважительно взглянуть на своего – ранее вовсе не замечаемого – одноклассника.

Хочу еще отметить, что в своем изложении их разговоров рассказчик, описывая хитроумие и одновременно простоту бандитского «изобретения» (а как еще иначе назвать такую переделку запоров), употребил выражение: лучшее – враг хорошего. До того я не то что бы не понимал смысла этого присловья, но плохо представлял себе, чему оно может соответствовать в реальности. Обычно ведь его употребляют в смысле: хватит, дескать, корячиться, и так сойдет. Предостерегают, так сказать, от излишнего рвения. Однако наглядных примеров явного отрицательного результата такого рвения мне как-то не попадалось. И вот здесь, слушая Мишу, я воочию убедился в правоте пословицы. Ну, – поточнее сформулирую – пусть, в возможности такой правоты при некоторых обстоятельствах.

Действительно, чего добивался тот, кто решил навесить на дверь дополнительный внутренний висячий замок (ясно, что наружный замок существовал и до того)? Нет сомнений, он хотел повысить надежность запоров на редко используемой и находящейся вне постоянного контроля двери. И, вроде бы, он своей цели достиг: дверь стала заперта надежнее, а следовательно, и лучше, чем это было при наличии одного наружного замка. Было хорошо, а стало еще лучше. Ни войти, ни выйти, пользуясь только этой дверью, стало невозможно. Тот, кто попытался бы это сделать, даже имея ключи к обоим замкам, в любом случае, должен был пройти через другие двери. Если же они были ему недоступны, задача становилась совершенно неразрешимой. Куда уж надежнее? Но на деле, вышло наоборот: такая конструкция из двух замков позволила жуликам беспрепятственно пользоваться черным ходом, сохранив полную видимость его гарантированной неприступности. Лучшее, таким образом, не только не упрочило надежность запоров, но и полностью устранило эффективность того простого, однако в общем-то хорошего запора, который существовал до попытки его улучшить.

Толстой в «Войне и мире» мимоходом заметил, что глубокий смысл народной поговорки не в ее собственном содержании – оно либо банально, либо спорно (и почти для каждой поговорки можно найти другую, в которой утверждается прямо противоположное), – а в метком ее употреблении. Эти народные изречения, – по его словам, – кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и… получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати. Глубина и верность толстовского взгляда на поговорки стала ясна мне именно в тот момент, когда Миша ввернул в свой рассказ это самое присловье про лучшее и хорошее. Употребленное моим собеседником как нельзя кстати, оно выявило самую суть описываемой ситуации, послужило, так сказать, ярлычком, указывающим на главную ее черту, и тем самым определило место описываемого случая среди прочих жизненных явлений. Говоря вообще, поговорка – не утверждение о реальности. Куй железо, пока горячо или Поспешишь – людей насмешишь – ну, что это за суждения? какой в них смысл? Но, сказанные вовремя, они становятся знаком ситуации, ее наименованием и, соответственно, выражают взгляд говорящего на конкретный случай. Если наименование адекватно рассматриваемой реальности, именно его мы и воспринимаем, как меткое, кстати сказанное народное слово.