– Надо нам с тобой принять немного сегодня. Повод есть, – добавил он с кривой ухмылкой. – Ты пока порежь хлеб, сыр, а я пойду сардельки поставлю варить.

Получив нож и пару тарелок, недоумевающий, но сдерживающий рвущиеся из него вопросы Миша принялся за дело. Правда, ждать разрешения своих недоумений ему пришлось недолго: пока закипала вода и варились сардельки, Костя в основном изложил своему соратнику то, что кипело у него в душе. Новости, надо признать, были сногсшибательными.

Не пытаясь передать в подробностях Костин монолог и опустив непечатные выражения, уснащавшие его рассказ (что дополнительно характеризовало его эмоциональное состояние – в обычных условиях приятели вовсе не были к этому склонны и редко вставляли такие словечки в свою речь), я постараюсь по возможности кратко и по порядку изложить услышанное Мишей в этот тяжко начинавшийся и не изменивший свою тональность до вечера понедельник.

Когда Костя в этот день пришел в начале десятого на работу, ему передали, что звонила Вероника Аркадьевна из НИИКИЭМСа и просила перезвонить ей. Главбух, – вспомнил он. – Любопытно… Может, ниточка какая обнаружится. И взяв бумажку с записанным номером, тут же взялся за телефон. Уже через пару минут выяснилось, что бухгалтер хотела бы поговорить с ним по важному и неотложному, как она считала, делу, но не может сама придти, так как плохо себя чувствует и сидит дома на бюллетене. А потому, дескать, не мог ли бы товарищ Коровин посетить ее на дому – ей не хотелось бы откладывать этот разговор, а по телефону говорить об этом, видимо, не стоит. Так-так-так… – записав адрес и кладя трубку, думал приободрившийся товарищ Коровин, – что там у нее такое? что за не телефонный разговор? С утра настроение у него было не менее упадочное, нежели у описанного выше Ватсона, хотя он и не собирался уныло слоняться по коридорам своего управления, и пить бесконечный чай, дожидаясь Мишиного звонка. Однако, чт'o нужно делать, если не принимать в расчет малоперспективную «разработку» Нининого мужа, было ему совершенно не ясно. А тут что-то вроде проклевывалось: появилась надежда получить некую новую информацию и прояснить какой-то новый аспект стоявших перед сыщиками проблем. Посему он не стал откладывать разговор с главбухом на потом, а, прихватив Олега, скучающего за обшарпанным столом над какими-то бумажками, и выпросив на полчаса разъездной «Москвич», двинул на квартиру к Веронике Аркадьевне.

То, что ему поведала страдающая от тяжкой болезни, но желающая помочь следствию главбух НИИКИЭМСа, намного превзошло все его самые смелые предположения. Встретившая их в домашней затрапезе (в линялом теплом халате, ненакрашенная, и сразу как-то увядшая и потерявшая всю свою значительность и представительность) Вероника Аркадьевна старательно пыталась изображать стеснительность и бабью бестолковость, но можно было не сомневаться, что ее неотложное сообщение загодя ею обдумано и свой разговор со следователем, она спланировала именно тогда и так, как посчитала для себя выгодным. Суть дела она изложила – несмотря на всякие вздохи и вставляемые через слово вот я и подумала… может, вам еще и не сообщали… – толково и ясно, хотя и настойчиво подчеркивала, что ей мало что об этом известно и что непосредственного отношения ко всей этой истории она не имела.

По ее словам, около трех месяцев назад НИИКИЭМС получил 35 килограммов платиновой проволоки. Сама рассказчица узнала об этом, когда в бухгалтерию пришел счет на несколько сот тысяч рублей (Миша точно знал эту цифру, но я за давностью лет уже забыл ее: не то триста сорок тысяч, не то чуть ли не полмиллиона). Ясно, что в текущий бюджет института такая умопомрачительная цифра никак не вписывалась, и оплатить счет было попросту нечем. Подобные экстраординарные покупки всегда оплачивались за счет вышестоящих организаций, и купленное ими оборудование переходило на баланс института уже в натуральном виде. Да и вообще, несуразица какая-то: на кой понадобилось такое количество этой самой проволоки. Платина в НИИКИЭМСе, конечно, была: электроды, тигли какие-то и прочая мелкая дребедень, оприходованная на специальном счете. Всё вместе взятое тянуло грамм на сто пятьдесят – двести. А тут совсем другой коленкор. Ошарашенная главбух тут же ринулась к директору: что за новости? как мне в этой ситуации быть?

Академик, хотя и был, по словам рассказчицы, несколько раздражен, постарался успокоить бухгалтера: ничего, дескать, трагического, это всего лишь следствие глупой канцелярской ошибки. Как выяснилось, среди прочих материалов НИИКИЭМС заказал тридцать пять граммов платиновой проволоки для электродов (они понадобились одной из институтских лабораторий), и эта позиция была включена в общую заявку на следующий год, которую обычным образом переправили в соответствующий отдел министерства. Однако на одной из многочисленных стадий включения этой заявки в сводный план заказов и его утрясания и приведения в соответствие с прочими финансовыми планами тридцать пять граммов каким-то образом превратились в килограммы, да так, что никто из подписывающих эти планы и многотомные заявки не заметил абсурдной цифры. Можно себе представить, какими суммами ворочали эти московские деятели, если полмиллиона рублей (советских рублей – не нынешних тысяч) были для них не бросающейся в глаза мелочью. Согласно утвержденной на самом верху разнарядке, аффинажный завод безо всяких препон (благо такое производство есть и в нашем городе) переправил в НИИКИЭМС заказанную партию драгметалла и, соответственно, выставил институту счет, вызвавший легко объяснимую реакцию главбуха.

Всё это, конечно, неприятно, разъяснял директор своей уже несколько успокоенной (не ее ведь это забота) подчиненной, и, безусловно, налицо явный непорядок – институтский склад вовсе не приспособлен для хранения такого рода ценностей, – но вся эта ситуация должна разрешиться в ближайшие дни. С заводом уже есть договоренность, и, получив указания от своего начальства, они заберут платину – день-два и всё будет улажено. А затем и в документах будет наведен порядок, так что платить по счету не придется. Не берите в голову.

Получив столь исчерпывающее разъяснение и прямое указание не брать в голову то, что ее не касается, Вероника Аркадьевна (опять же, по ее словам), хотя из любопытства и спустилась на склад, где Нина (довольно нервно и с жалобами на свою обеспокоенность) продемонстрировала пресловутое сокровище (аккуратные такие белые картонные коробки – в таких импортные сапоги продают – и в них в специально сделанных гнездах разложенные в два ряда небольшие моточки невзрачной с виду проволоки; не будешь знать, что это такое, и внимания не обратишь), но быстро якобы забыла про эту не касающуюся ее историю и только сейчас (ну, надо же! – в этом месте своего рассказа Костя выразился весьма грубо) ей пришло в голову, что наличие на складе большой партии платины и взволновавшее весь институт убийство бывшего электрика могут быть связаны между собой. О чем она решила незамедлительно (вот же… – опять не удержался от матерка Костя) поставить в известность органы следствия – посчитала, так сказать, своим гражданским долгом. Хоть это, вроде бы, не ее дело, и пусть она, возможно, перестаралась, а следователю и без нее всё давно известно, зато теперь совесть у нее будет чиста – возникшие у нее подозрения она откровенно высказала тем, кто занимается этим делом. Выслушав столь сногсшибательное заявление ниикиэмсовской бухгалтерши и оформив его надлежащим образом с помощью уныло молчавшего (вот же характер – ничем его не проймешь) Олега, Костя еле сдерживал, как он рассказывал, переполнявшие его эмоции и только здесь, передавая суть разговора своему соратнику, дал себе волю.

Вот же сволочи (щадя деликатные чувства читателей и читательниц, не буду передавать его высказывания дословно), кипятился следователь Коровин, две недели – нет, ты подумай, – две недели! они морочили мне голову. Ведь не одна же эта фря – так ее перетак с ее гражданским долгом – знала про платину. И все помалкивают – в стороне хотят остаться. А теперь что? Где я теперь этих молодцов искать буду? Они уже давно в Ростове или в Одессе, или в Душанбе, или черт их знает где. Если бы мы сразу же узнали про кражу, так хоть что-то можно было бы сделать. А сейчас их и след уж простыл. Тьфу!