Скажу откровенно – я блефовал! Я только недавно узнал о самоубийстве бывшей жены легендарного полководца, никакой эксгумации и близко не было, а за специалиста я собирался выдать товарища Книгочеева. Но Тухачевский не собирался сдаваться.

– Я считал, что моя жена покончила с собой. Значит, ее убил Фуркевич, – твердо сказал комфронта.

– А почему он не стал стрелять из своего собственного оружия? – поинтересовался я. – Вы сами сказали – вытащил браунинг. Но ведь у Федора Эмильевича при себе был наган. И он так и остался в его кобуре. Или он вытащил браунинг из кармана?

– Да, он вытащил браунинг из кармана, – послушно подтвердил Тухачевский.

За спиной у подозреваемого началось новое шевеление. Батюшки, это уже не выдержал Дзержинский.

– Тухачевский, если вы действительно шляхтич, не позорьте ни себя, ни свой род. Вы упираетесь, как uparty osiol.

От волнения, Феликс Эдмундович перешел на польский язык, но его все поняли.

– Михаил Николаевич, как зовут вашу женщину, которую вы пытаетесь покрывать?

М-да, у меня получилось двусмысленно. Вообще-то, я знал имя этой женщины, потому что в одном из рапортов упомянута очередная пассия командующего фронтом, некая Лидия Эвгенович, с которой он познакомился в Смоленске, а потом взял с собой. Один из сотрудников штаба сумел разглядеть смутный силуэт, удалявшийся от вагона. Но силуэт ему показался знакомым.

Но мне нужно, чтобы Тухачевский сам назвал это имя. А еще, чтобы стало ясно, кто же – он предатель и убийца, или рыцарь, пытающийся защитить свою женщину?

– Ее зовут Лика, – выдавил Михаил Николаевич.

А дальше все было просто, и где-то даже скучно. Тухачевский поведал, что в Смоленске он познакомился с юной красавицей полькой, по имени Лидия, но он ее называл Ликой. Кстати, их познакомил Фуркевич, уже занимавший должность начальника отдела в штабе Западного фронта.

Лике всего шестнадцать, но она ревностная католичка, и не желала отдавать свою девственность без свадьбы. Он решил расстаться с женой, но супруга, ждавшая его с войны, из немецкого плена, кочевавшая с ним по всем фронтам, не желала давать развод. Но все разрешилось благополучно – Мария обнаружена мертвой, ее смерть объявили самоубийством. Подробностей он не знает, да и не хотел знать. Самоубийство жены – дело досадное, бросающее тень на красного полководца, но на фоне его побед над поляками, а – это мелочь. Странно лишь, что девственности у юной полячки он не нашел, но она уверяла, что он у нее первый, и он поверил. Лика его страстно любила, и он всегда исполнял ее капризы, тем более, что их было не так и много. А еще – она умела слушать, всегда уверяла, что он исключительный и гениальный, а иной раз даже подсказывала какие-нибудь идеи. Странно даже, что в голове столь прекрасной девушки накоплена такая мудрость! Это она попросила его не обращать внимания на подозрения начальника штаба, а потом, по возможности, убрать Шварца, и поменять его на Фуркевича.

А позавчера Лика сообщила, что она работает на польскую разведку и что особый отдел ВЧК вышел на Фуркевича. И они решили, что самое лучшее – убрать Фуркевича, а его смерть списать на самоубийство. Если Фуркевич сбежит, его начнут искать, а это лишние проблемы. Начальник отдела слишком много знает. А выглядеть будет правдоподобно – человек испугался, и застрелился. Но стреляться Федор Эмильевич не желал. Пришлось ему немного помочь. Но все делали в спешке, а Лика скверный стрелок. Ему пришлось добивать Фуркевича и отвлечь внимание на себя, пока девушка не скроется.

Когда Тухачевского увели – уже без пояса, и не в гостиницу, а в поезд Дзержинского, Троцкий посмотрел на меня, покачал головой и, ничего не сказав, ушел. А Председатель ВЧК, задержавшись на миг, пожал мне руку:

– Отличная работа, Владимир Иванович. И представление для нас с товарищем Троцким интересное устроили. – Потом, сделав маленькую паузу, добавил. – Но вы имейте в виду, что Лев Давидович на вас очень обиделся.

– Неужели за разоблачение Тухачевского? – удивился я.

– Нет, не за это, – усмехнулся Дзержинский и, приложив к губам указательный палец, пояснил. – Вот за это. Как я понял, последний раз товарищу Троцкому такой жест очень давнопоказывали – помолчи, мол, не лезь с глупыми словами.

На этот раз автомобиль мне никто не предложил, пришлось возвращаться к бронепоезду пешком. Пока шел, рассматривая старинную архитектуру Минска не тронутую войной, прошло часа два. В салоне застал Артузова и Татьяну, беседующих на высокие материи – не то о Бахе, не то об Оффенбахе.

– Тань, не напоишь кофе? – попросил я.

Татьяна кивнула и ушла, а Артузов молчал и смотрел на меня не то сердитым, не то обиженным взглядом.

– Артур, что случилось? – поинтересовался я. Неужели обиделся за то, что Тухачевского раскрутил?

– Владимир, я понимаю, у тебя всегда имеются какие-то собственные соображения, недоступные для понимая простых смертных, вроде меня, – саркастически заявил мой друг. – Я уже не говорю, что ты обязан мне подчиняться, согласовывать с особым отделом ВЧК собственные действия. Но ты хотя бы предупредить-то мог?

– Артур, можно покороче? – взмолился я. – Веришь, или нет но после допроса такое чувство, словно вагон соли разгрузил. Говори, что я не так сделал?

– Наоборот, ты все сделал так, – сдержанно сказал Артузов. – Внедрил агента на железнодорожную станцию в Минске, а он сумел предотвратить покушение на Троцкого.

– Я внедрил агента на железнодорожную станцию? – в раздумчивости переспросил я. – А ты ничего не путаешь?

Не помню, чтобы я кого-то куда-то внедрял. Да, пару человек в Минск посылал, но те должны заниматься совсем другими делами. Кстати, мы здесь уже четвертые сутки, пора бы Потылицыну с Холминовым на связь выйти или весточку о себе подать. Хотя, может и подавали, но мне покамест не до таких мелочей, вроде разоблаченного шпиона из Архангельска. А ведь это непорядок.