– Э-э-э, напасть! – еле слышно прорычал он сквозь сцепленные от головной боли и рези в глазах зубы, погромче рявкнув:

– Суслик, докладывай!

Молодой тощий отпрыск генерала, с виду курсант-первокурсник, надеждой которого вне стен управы, где властвовал его папаша, был только Макаров, нелогично торчавший из его хлипкого туловища, собирался включить речевой аппарат. Выпяченные из орбит глазища голодного выходца лагеря военнопленных могли озадачить любого и вызвать сострадание.

– Э-э, да тут такая история… В общем, товарищ майор… – промямлил бедняга.

– Не тяни, пехота! – взвыл майор, и из его глаз полились слёзы. От неожиданности бывший солдат приготовился провалиться под землю: только бы ненавистный мальчишка не запомнил его в подобной слабости! То-то он сопротивлялся, когда навязывали ему генеральского сынка «наставлять, тренировать и дрессировать настоящего ищейку». Папаша явно был не в себе, давая подобное указание. В жизни парня оно могло оказаться, по его убеждению, судьбоносным и правильным. Хотя и жизнь, и служба доказывали обратное, генерал гнул своё и работал как ни в чём не бывало, уверенный в правильности решения.

– … М-м-м, – мычал отпрыск, взял себя в руки и продолжил бормотание-доклад, – …этот, как его, убитый…

– Сейчас я тебя пришью! – заорал майор и схватился одной рукой за глаз, другой – за кобуру мямли. Последний ожил, криво улыбнулся, и с этой гримасой затараторил, никоим образом не пытаясь прекратить телесные упражнения начальника.

– …Убитый был новым управдомом, перед назначением не работал, но, по мнению соседей, лучше всего подходил на эту должность – вот его и выбрали. Приступить не успел. Ножевое по горлу. Хирургическая точность по артерии. Сосед снизу позвонил – кровь протекла через перекрытие.

– Это всё? – чуть тише прокричал майор, краснея от напряжения. Слёзы не унимались. Он отпустил кобуру, достал из своего кармана платок и принялся вытираться.

– Кого-то засекли, опрос провёл?

– Н-нет, – заикнулся будущий ищейка и добавил увереннее, – нет, Вас ждал.

«Надо ж, не испугался! – подумал майор. – Вдруг прав его папаша? А что, если из него действительно выйдет хороший следователь?» – однако при взгляде на доходягу эта мысль растерянно шлёпнулась на пол в поисках убежища от суровой правды и скрылась в трещине между половиц: его домой отпускать страшно, даже с автоматом.

Майор в своё время навоевался, настрелялся, и психика его пошатнулась. Не так сильно, чтобы прекратить работу в органах, но достаточно для вызова в подчинённых ужаса и недоумения. Начальству он давал раскрываемость и опёку над узником папенькиного приговора. Большего не требовалось.

– Ладно, сынок, что-нибудь придумаем, – внезапно подобрев, произнёс майор себе под нос, похлопывая по плечу «сынка». Тот начал валиться вбок – тяжёлый ПМ и без того перевешивал хрупкое равновесие богатыря-доходяги, а неконтролируемая сила вояки в задумчивости провоцировала дальнейший крен корпуса утлого судёнышка. Очнувшись от применяемого усилия, начальник устранил давление, удержал подопечного от неизбежного падения за плечо и выровнял одной рукой, точно трехлетнего.

– Ничего, запоминай, как надо работать, будешь у меня ещё тем спецом!

Он подтолкнул к выходу недолюбленное существо, а из сжимаемого в кулаке платка закапали на землю солдатские слёзы.

Пётр Никанорович, в прошлом директор сомнительных заведений, будучи по природе человечным, мягкотелым и добросердечным, за двадцать лет так и не добился ни существенных финансовых, ни карьерных результатов. Начинал он специалистом, и быть ему в подчинении до века, если б воля судьбы не взгромоздила его на опустевшее место босса.

Юнцом приступил он к службе. Выпали ему испытания, выдержать которые мог стойкий и скрытный характер. Его-то и пришлось воспитывать.

Среда, где уверенным набиванием шишек Пётр обучался ремеслу, пестрела женственностью и в крепости начальствующих узлов ядовитостью. До желчной горечи. Так закалялась не сталь – образ будущего семьянина. Порой яд из кабинетов растекался по коридорам, проникая в персонал. Для защиты требовалось нырнуть в себя. Кто не успевал или не умел, поражался ядом и принуждался уничтожать человеческое в ближнем. Однако у работников ближе всех находились их собственные головы и сердца. По принятии яда жертвы портились, выглядели несчастными, клонились к столам в тайной надежде рассовать зло между страниц ведомостей, счетов, накладных, платёжек, рьяно рылись в бумагах, обретая в осанке неизгладимые черты раба. Единственное доступное спасение – неистовое медитативное погружение. Там, глубоко внутри, где прятался вдох, сталь была не нужна.

Как показывала практика, состояние погружённого в рутину работника не вызывало опасений у руководства. Малейшая отвлечённость от бумажной суеты оценивались как критика начальства. Босс хищнически взирал на сиюминутных бездельников, бросался своим жёстким «работайте лучше», поддерживая устойчивую атмосферу. Разумеется, лучше не становилось. Хуже – да, невыносимее – однозначно.

Глаза, равномерно двигающиеся по экрану компьютера, с подобной синхронностью пальцы, бьющие по клавиатуре, и оригинал документа на столе – главный фетиш и причина движений и стука – вот достаточный набор инструментов и магических пассов для показательного выступления перед нерадивым боссом и его приспешницами. Упиваясь властью, те утоляли жажду возвышенного парения над трудом покорных.