Шрифт:
Томский вдруг остановился. Постояв немного в задумчивости, он проговорил:
– А я ведь раньше стихи писал. Вот к примеру:
Я каторжник я отщепенецУкор и желчь в моих словахКак нить таскает веретенецНа тлёй изъеденных коврахТаков и я судьбы прожигаС чугунной гирей на ступнеРаспутства мне милее игоИ карт краплёное кареОпорой мне адиофораКостыль пирата мне гужомВхожу как в templum urbis RomaeЯ в кокаиновый притонДо дна испита чаша грустиЕдиный миром правит рокИ прорвы пленник всё кружусь яВагоном в лондонском метро [1]1
Первоначально лондонская подземка задумывалась как тюрьма для особо опасных преступников, где в качестве изощрённого наказания они должны были ездить по кругу, годами не видя солнечного света.
Томский порылся в портфеле и извлёк фотокарточку:
– Вот… Это мы на пятом съезде партии. Вот я. А это Ленин. Седьмой год, молодые…
Каролина сочувственно улыбнулась. Томский смутился и замолчал.
IV
– Я вот что подумал, Яков Львович. Надо бы ей судьбу какую-то определить. Понимаете, о чём я? – спросил Томский.
– Да-да, документы выправить, рабфак, партячейка…
– Нет, не то, – Томский выдержал паузу. – Вот возьмём, к примеру, переселение душ. Душа, соединившись с телом, проходит астральный путь, а провидение играет судьбой как картой, и ставка в этой игре – жизнь.
Райцес округлил глаза.
– Или вот, допустим, предсказания иллюминатов…
– Михаил Павлович, наука…
– К чёрту науку! – Томский сделал решительный жест. – Не для того мы поднимали революцию, чтобы слушать, что наука чего-то там не может или сомневается! Рабочему классу нужны не относительные истины, а абсолютные! Если мы не заставим себя это понять и принять, история сметёт нас так же, как смела гнилой царизм. Как вы можете этого не видеть?!
Томский подошёл к большому книжному шкафу и, порывшись, достал старый фолиант.
– Вот, возьмите. Прочтите. И затвердите как правило: наука – лишь средство, а цель… она там, – Томский указал вверх.
V
Райцес хотел уснуть, но не мог: в голове роились мысли. Он взял в руки книгу, которую дал Томский. На обложке золочёными буквами было написано: «Колода судеб». Открыв на случайной странице, Райцес прочёл: «Ключник призывал Церковь отказаться от христианской проповеди, так как это мешает свободе выбора. Задачу Святого престола он видел в увеличении количества грешников и пополнении ада. Преисподнюю рассматривал исключительно утилитарно – как некое полезное производство, где грешники должны трудом бесконечно искупать свою вину. Концепцию рая автор сформулировать не успел».
Райцес захлопнул книгу. Ему вспомнились слова одного почтенного отца семейства, который, узнав, что его дочери практикуют спиритизм, изрёк: «Ну положим, я могу поверить, что дух Льва Толстого приходил к вам, но я ни за что не поверю, что он с вами, дурами, целых два часа разговаривал». Райцес улыбнулся и, закрыв глаза, моментально уснул.
– Ну что, будешь сотрудничать, падла? – спросил Котька Гонтштейн – однокашник, друг и просто замечательный парень. Всё детство в Киеве они провели вместе. Котьку зарезали в пьяной драке в девятнадцатом.
Райцес хотел что-то сказать, но не мог: все зубы у него были выбиты, во рту – кровавая каша. Он сидел на стуле, руки были связаны за спиной. Попытался встать, но ноги не слушались.
– Зря сопротивляешься, и не таких ломали, – уверенно сказал Котька. – Ты бы лучше придумал, что дальше делать будешь.
Райцес оглядел комнату. Это была небольшая каморка с неровными стенами и без окон. Стол, пара стульев – другой мебели не было. Грязная лампа свисала с потолка. Райцес попытался вспомнить, как он сюда попал. Запомнилось только, что его долго били какие-то люди в грубых кирзачах, время от времени прерываясь на перекур.
– Яша, пойми, тебя всё равно заставят оперировать, – продолжал Котька, – хочешь ты этого или нет. Сейчас не то время, понимаешь? Я тебе как другу говорю: они никого не жалели и тебя не пожалеют.
Это сон, подумал Райцес. Он попытался проснуться – отчаянно заелозил и заорал, чтобы шевельнуться в реальности или издать какой-нибудь звук, но это не помогло. Сон не проходил. Райцес попробовал ещё – безрезультатно.
– Ну и дурак, – сказал Котька. – Не хочешь меня слушать, придётся позвать того, кого ты точно послушаешься, – он встал, и, пройдя мимо Райцеса, исчез за дверью.
Через какое-то время дверь отворилась, и в комнату вошёл Лев Соломонович Райцес. Он был точно такой, как при жизни: сутулый, в старом засаленном сюртуке, из-за круглых очков печально смотрели водянистые глаза, над которыми нависли седые, косматые брови.
– Здравствуй, сынок.
– Здравствуй, папа.
Отец придвинул стул и сел.
– Как ты кушаешь?
– Хорошо, – Райцес предпринял очередную попытку проснуться.
– Всё так же не завтракаешь?
– Нет.
– Надо завтракать. Меня как в гражданскую убили, я с тех пор каждый день завтракаю. Тут, конечно, скучновато, но зато кормят. Знаешь, маюсь немного, а с другой стороны, что делать? – Лев Соломонович грустно улыбнулся.