ЛЕОНИД ДОБЫЧИН
Нинон
Матушка Олимпиада истово читала басом. Зеркала были завешены. Вокруг Нинон были расставлены притащенные из ее комнаты растения: мирт, лавр, эвкалипт, кипарис... Вчера она была нехороша, а сегодня распухла, морщины растянулись, и все находили, что она стала очень интересной.
Мари сидела неподвижно в уголке дивана, маленькая, седенькая, с трясущимися розовыми щечками, держа у носика надушенный платок.
Стуча палкой, вошла Барб Собакина, костлявая, с седыми усами и бородой, и перекрестилась на иконы.
– Здравствуйте, матушка Марья Петровна,- сказала она неестественным, ханжеским голосом.- Какое горе!.. Узнаёте меня?
Мари сконфузилась, заморгала и пролепетала:
– Как же, как же...
– Хорошие люди, видно, и там нужны,- пропела Барб, покрестилась около Нинон, прошептала на всю комнату: - Какая интересная!
– и притворным голосом затараторила, идя к дивану: - Кружевцо у ней на чепчике!.. Научте, матушка. Простите, понимаю, что теперь не время, но мы так...- она нагнулась и заглянула Мари в глаза,- не часто видимся... Как это вяжут?
Мари, смущенная, смотрела. Барб стояла перед ней, навалившись на палку, и выжидательно глядела.
– Тогда не здесь,- пробормотала Мари.- Может быть, пройдемте в мою комнату?
– Семь петель делается на воздух,- суетливо объясняла она на ходу, отодвигая драпировки и толкая двери.- На воздух... Столбиком... да вот, здесь, в сундуке, образчик...
Синяя лампочка горела у икон. На столике под ними две маленькие розы без ножек плавали в блюдечке. Почти не слышно было через несколько стен, как матушка Олимпиада бубнит по-славянски над ухом Нинон. Старухи сидели на скамеечках перед раскрытым сундуком, перебирали куски кружев, вышивки, рассматривали их на свет, прикидывали их на черное, на красное и бормотали: "С накидкой... шашечкой... французский шов..." Мари взглянула на гостью, порылась, достала темную полированную шкатулочку, сняла через голову маленький ключик на черном шнурке и открыла.
– Барб,- сказала она и подала ей маленькую коричневую фотографию.
– Мари...
– Барб... сорок лет...
– Мари, вы знаете...
– Барб, это она... Утром, не успеешь причесаться, уже шипит: "Берегись ее, Мари! У нее на уме какие-то пакости. Она тебе натянет нос..." Трубила, трубила... а я...
– Я так и знала,- сказала Барб и засмеялась,- Как услышала сегодня, сейчас же взяла палку и явилась.
Мари захихикала.
– Лежит кверху носом! Раздулась, как утопленник, а все - такая интересная, такая интересная!..- И ты, Барб, тоже.
– Мари... глупенькая...
Они тихонько смеялись беззубыми ртами, и своими страшными коричнево-лиловыми руками Барб нежно гладила страшные руки Мари и мутными белесыми глазами глядела в ее мутные белесые глаза.
– Ты всё такая же хорошенькая, Барб...
– И ты, Мари...
– У тебя и тогда были маленькие усики и на щеках - пушочек... А помнишь, нас вели прикладываться, ты поправляла сзади пуговку, и я взяла тебя за пальцы...
– Да... Ах, Мари...
– Барб, помнишь...
Темнело, Горела лампадка. Розы в блюдечке пахли сильнее. Перед раскрытым сундуком валялось на полу белье. Старухи, улыбающиеся, умиленные, сидели на кровати. Матушка Олимпиада отворила дверь и позвала на панихиду.
– Сейчас,- сказала ей Мари.- Идите... Варенька, пойдем, бог с ними...
– Да, пойдем, бог с ними,- ответила Барб с счастливой улыбкой и подняла свою палку.
Они, обнявшись, медленно пошли по коридору,
– Варенька,- мечтательно произнесла Мари,- а сколько счастья было бы у нас с тобой за сорок лет... Зажми нос, Варенька,- прибавила она злорадно, открывая дверь в гостиную.
Нинон лежала между тремя церковными подсвечниками, окруженная собственноручно взращенными в кадках эвкалиптами и лаврами и еще более распухшая.
Гости, делая постные лица, говорили о ее твердом характере и о том, что она стала еще интересней: еще пополнела, помолодела и стала еще интересней. Мари с достоинством кивала головой, и ей хотелось подмигнуть, хихикнуть, высунуть язык. Она тихонько тронула Барб за руку, и Барб, счастливая, удерживая смех, пожала ее пальцы.