Сахаров сел за стол, налил себе полную рюмку, опрокинул ее, кивнул, зажевал хлебной корочкой, налил и опрокинул сразу же вторую, отставил рюмку и взглянул на своих учеников.

– А впрочем, господа...
– начал он неуверенно.

– Нет, Леонид Иванович, благодарствуем, - достойно и строго отрезал Лаврский, - я уж лучше про государя императора доскажу. Значит, через какое-то время едет его величество обратно. Останавливается на той же станции. Смотритель опять на крыльце.

– Здравствуй, служба!

– Здравия! Желаем! Ваше! Императорское! Величество!
– значит, уже осмелел.

– Ну как, читаешь Библию-то?

– Так точно! Ваше! Императорское! Величество!

– А до коего места дошел?

– "Притчи Соломоновы" кончаю.

А это, как вы знаете, еще этак 400 страниц!

– А молодец! Молодец! Пойдем-ка! Прошел, взял Библию, стал листать, а там через каждую главу по красненькой, по красненькой!

– Вот видишь, служба, как государя-то обманывать, - покачал головой государь.
– Не врал бы мне, все они твои были бы, а теперь они опять мои! Я их нищим по дороге раздам. Они хоть праздно живут, Христа помнят, каждую минуту его поминают.

С тем и уехал государь. А смотритель так и остался с Библией, но без красненьких.

Сахаров вздохнул, налил третью рюмку, опрокинул, зажевал и сказал:

– Ну, то государь император, у него и ум государев... государственный.

– Да, а у наших владык за нас, молитвенников и печальников, мозг консисторский, сиречь канцелярский, впрочем, и с царем Николаем, наверное, тоже байка, - вздохнул Лаврский.

– Почему?
– спросил Николай взрывчато.

– А не любит, говорят, наш помазанник божий деньги-то бросать на ветер. У него копейка на счету. Ну ладно, анекдот анекдотом, то ли был, то ли не был, а вот вы про молитвенник расскажите. Как он у вас все-таки оказался? Такие награды спроста не даются. А? Леонид Иванович?

– Да, - протянул Сахаров, - да, любопытно. Молитвенник. Очень любопытно.

Пришлось рассказать все. Лаврский слушал, опустив голову, а потом спросил:

– А вы все это не записали? Ну как же, писатель и упустили эдакое. Ведь готовая сценка из "Ревизора" или "Мертвых душ". Как это вас Лебединский учил? А? Повторите-ка, я забыл.

Николай промолчал.

Сахаров усмехнулся и сказал:

– "Ничего не говорить. Ни худого, ни хорошего. Молчание - первое условие, иначе пропали". Ах ты...

– Видите, даже хорошего тоже нельзя сказать, - зло улыбнулся Лаврский, - знает профессор, какое у нас хорошее. Говорите, с лица спал? Так что же тогда о нас-то, грешных, говорить?

– Вот так вы никому и не верите, - сказал Николай невпопад, но больно его уж взрывал тон Валерьяна.

– Нет, почему же, - пожал плечами Лаврский, - я вам, например, или Леониду Ивановичу очень даже верю.

"Да, - подумал Николай тяжело, - остер и злоязычен. Над всем смеется, а вот сочинения по богословию пишет образцовые, на пятерку. Перед всем классом читают. Как это связать?"

Он молча посмотрел на Валерьяна. А Валерьян вдруг что-то понял подошел, обнял его за плечи, вернее, только дотронулся до них и сразу же опустил руку.

– А вы не кипятитесь, Николай, - сказал он мирно, - я ведь это сам над собой смеюсь. Помните: "Жена и дети, друг, поверь, большое зло. От них все скверное у нас произошло". И ничего не попишешь, такова жизнь, дорогой! Вот выйду на место, женюсь, пойдут дети, дом для них начну строить, - он подмигнул Николаю.
– Дом в два этажа. А!
– да что там говорить, сам такой же - "се предел, его не перейдеши".
– Он махнул рукой и отошел.

"Всегда играет, - подумал Николай.
– Актер! Передо мной играет, перед Леонидом Ивановичем играет, а больше всего перед самим собой. И самое главное, каждую минуту верит в то, что говорит. И потому верит, что уж ни во что не верит. Поэтому и за богословские сочинения у него пятерка". Он взглянул на Сахарова.

А тот хмыкнул да и налил себе еще одну рюмку.

– По слабости, - объяснил он, - исключительно только по старческой слабости.

Ему недавно исполнилось 25 лет. И был он еще холост, отсюда и бабочки, и Калерия, и эти его ученики.

Владыка в дела правления не входил, а вползал. Недели две он объезжал церкви и скиты, еще неделю знакомился с архивами и текущими делами консистории и семинарии, и вдруг в одно утро все заходило и загремело в его тонких и хватких руках. Туда и сюда полетели ревизоры - духовные и светские. И направляла их рука точная и неукоснительная. Владыка многое знал и еще о большем догадывался. Черное и белое духовенство - монахи и иереи зашумели, заметались. У них заходил ум за разум от острых вопросов и неожиданных ударов. Все сходились на том, что где-то затаилось два шпиона, один консисторский, другой семинарский - но кто же? кто? Профессор догматики иеромонах Паисий - старик глупый и самонадеянный однажды остановил Николая на улице и спросил: а правда ли, что он вместе с отцом ездил встречать преосвященного аж, аж на Орловскую?