Белаар не желал признавать ни новую богиню, ни старую. Несмотря на то, что он всегда поддерживал свой род в стремлении стать во главе расовой иерархии, Богиня Тьмы навсегда потеряла контроль над его сердцем в тот день, когда из-за нее погибла его мать. Отвергнув как Шилен, так и новоиспеченное божество, он не знал, что ждет его в ином мире. И теперь он так же не понимал, что станет с ним в этом.

Он мог бы дождаться ночи, вернуться к своим собратьям, признать за собой вину в измене их праведным идеалам. Он мог бы даже соврать, что пытался спасти Леонору, но ведь он сам лишил чувств часового, вставшего у них на пути. Просить прощения? У него?

Он вспомнил разъяренные глаза отца, когда тот пытался убедить своего сына в том, что любая жертва оправданна, если совершается во имя Великой Богини Тьмы и Хаоса. Белаар тогда пытался уговорить отца уладить все мирным путем. Но Митраэл, сговорившись с человеческим колдуном, затеял священную войну против своих же собратьев, за что и поплатился вечным заточением в стенах темного храма, а все его подданные были обречены на превращение из прекрасных созданий в темнокожих тварей, скрывающихся под землей от дневного света. Из-за этого погибла мать Белаара… а теперь и та, которую он любил больше солнца и звезд.

Злость и гордость не давали его разуму и шанса на то, чтобы помышлять о возвращении. Это означало предать память Леоноры. И что бы сказал иерарх, если бы узнал, что она мертва? Отчего-то — Белаар и сам не понимал причин — Леонора была важна для Митраэла. Лидер пещерных эльфов, невзирая на ненависть к собратьям, сам попросил у светлого иерарха Астериоса руки его единственной дочери. Почему он тогда одобрил столь сомнительный выбор сына? Этого Белаар не знал, но ни на секунду не сомневался, что мотивы иерарха отнюдь не были благородны и бескорыстны. Но лишь благодаря его отцу они смогли быть вместе, он и Леонора, дети двух враждующих сторон.

Когда Белаар вновь пришел в себя, уже была ночь. Обугленная ладонь болела так, словно бы ее одновременно глодали сотни мелких насекомых. Он с трудом доковылял до плотной пелены водопада и подставил руку под прохладные струи, и после того, как боль слегка унялась, вновь упал на камни в надежде больше не просыпаться.

Он уже промок до нитки, а новый день все никак не желал наступать. Утолив жажду, он вновь забился в дальний угол своего убежища. И вновь узкую полоску воды осветили безжалостные ослепляющие лучи. Он сидел, обхватив колени руками, трясясь от отчаяния и горя, ощущая себя трусом, предателем и последним мерзавцем на свете, оставшимся без всякого покровительства, потерявшим самое дорогое, что было у него в этом мире. Он бросался на камни, блуждал по темным сырым проходам, царапал ногтями холодную землю, обращаясь мольбами к самому дьяволу, лишь бы унять царившую в его душе боль, в итоге забываясь в своей ничтожности, покинутый всеми богами, презираемый своими собратьями за безволие и бегство.

На третью ночь голод пересилил его мучения. Рука ныла невыносимо. В очередной раз размотав бесполезную повязку, он понял, что дела его плохи. Обрубок среднего пальца начал нарывать, и к бесконечным незримым укусам добавилась резкая пульсирующая боль. Когда-то он знал несколько целебных заклятий, но ни одно из них не могло теперь ему помочь. Поглощенные проклятьем, древесные эльфы вместе с былой красотой и долголетием также навсегда лишились возможности использовать светлую лечебную магию.

Он шатаясь добрался до озера. Со стороны болот редкими рядами росли скрюченные ольховые деревья с почерневшей корой. На другом же берегу высились гордые стройные клены, склоняли над водой свои длинные ветви печальные изумрудные ивы, и в подлеске ильмовой рощи, он был уверен, росла нужная ему лечебная трава. Но он не мог пересечь границ Темного Леса: страх солнечных лучей заточил темных эльфов под Черной Горой, но даже по ночам ни один из них отныне не мог покинуть обозначенных магией света границ. Узкая полоска берега, вымерший лес, непроходимые топи да черные холмы — вот все, что осталось неудачливым представителям правившей когда-то на континенте расы. Не сумев поймать ни одной рыбы в холодных водах озера, Белаар был вынужден довольствоваться личинками в найденном неподалеку пне, после чего перед самым рассветом он вновь поспешил укрыться в пещере за водопадом.

Жажда жизни время от времени побеждала наплывавшее на него удушливыми волнами отчаяние, позволяя ему сделать очередной неглубокий вдох перед каждым новым погружением в беспросветную пучину его страданий. Всю следующую ночь он заставил себя просидеть у озера, пока не наловил достаточно рыбы, чтобы переждать очередной день и пополнить запас сил. День был туманным, моросил мелкий дождь, но и тогда он не решился выйти из пещеры. Проникающие даже сквозь плотную завесу туч лучи дневного светила по-прежнему если не представляли смертельную угрозу, то уж точно являлись нестерпимой пыткой для заколдованной кожи темного эльфа. С каждым днем с рукой дело обстояло все хуже и хуже. Рассматривая перешедшую на указательный палец зеленоватую гниль, Белаар судорожно пытался сообразить, что можно сделать, чтобы спасти оставшиеся два пальца, ведь без них он бы уже не смог держать лук — оружие, с которым лучше всего умел обращаться. Найдя в глубинах своего укрытия кость, которая осталась от трапезы какого-то мелкого хищника, он сломал ее пополам и попытался счистить заразу заостренным концом. Через час изнурительной борьбы с собственной плотью ему удалось, как ему показалось, очистить раны от гноя. Приложив к изрезанной ладони влажный мох, он попытался было поспать, но из-за острой боли вновь весь день проползал по стенам пещеры, сыпля проклятьями всем богам, создавшим этот несправедливый жестокий мир, что принес ему столько страданий, как физических, так и моральных, и сердечной боли утрат.

Через три дня ситуация ухудшилась. Рука гноилась, его кидало в жар и в холод. То ему казалось, что он сгорает изнутри, то он пытался зарыться во влажную рыхлую землю, чтобы хоть немного согреться. Мысли путались у него в голове, и сквозь облако забвения он смотрел на исчезающие в прозрачных водах лучи заходящего солнца. Конец мучениям был так близок.

Когда он с трудом разлепил веки в очередной раз, стояла глубокая ночь. Он дополз до выхода из своей норы и бессильно разлегся в высокой колючей траве, уставившись на мелькающую перед ним стену воды. Лицо его то искажала гримаса невыносимой боли, то вновь полнейшее спокойствие и смирение замирали в его прозрачных голубых глазах. Огромное черное небо раскинулось над миром, и вскоре тысячи звезд украсили его, предвещая безоблачную ночь и ясный теплый день.