А теперь можно, я у тебя немного приберу, а то слишком уж по-холостяцки и необжито выглядит твоя комната, – попросил гном, стряхивая с себя паутину заброшенных углов. И, не дождавшись ответа, по-хозяйски зашуршал.

Через какое-то время по полу можно было с удовольствием ходить босиком и ни обо что не спотыкаться и даже не стукаться, потому что в комнате мало что осталось.

– Теперь не только Кот, но и я боюсь твоих генеральных уборок, – неожиданно для гнома нахмурился пастух. – Как можно было за несколько часов смахнуть все то, что собиралось целую жизнь, и, по твоей версии, возможно, не одну?

– Но тебе же самому весеннее дышать стало и веселее. И солнцам твоего мира теперь намного легче проникать сквозь блеск оконных стекол и освещать самые когда-то запыленные и темные уголки твоей Родины, – растерялся гном.

– Но ведь это моя Родина, в которой книгам, возможно, положено быть разбросанными по всем подоконникам, а не стоять аккуратно и выхолощенно на полках, корешок к корешку. Теперь все выглядит так, как будто здесь живешь ты, а не я. А меня отсюда как будто слизали вместе с самой ничтожной надеждой на хаос и личную свободу.

– Да, возможно, ты и прав, – согласился гном, вернув творческий беспорядок на его прежнее положенное место. И, виновато пожав плечами, стал уменьшаться, пока и сам не превратился в пылинку, подхваченную сквозняком, и исчез за дверью.

Пастуху тоже обидно и неприятно было оставаться там, где его и так осталось совсем мало, тем более, что «там» являлось его родным домом. И он, не зная, что со всем этим делать, размашисто захлопнул за гномом дверь.

Оглушающий грохот донесся по ту сторону дерева, и мальчик, предчувствуя что-то нехорошее, заглянул в замочную скважину и оцепенел.

Перепрыгивая с облака на облако, он боялся: «Только бы не опоздать, только бы не опоздать…»

А вокруг все рушилось и крошилось в тонкую серую пыль – опрокинутые гигантские сосны, их безжизненные корни, вывернувшие наизнанку многие тонны осиротелой земли.

Лопнувшие струны серебряных нитей, за которые когда-то были подвешены сонные поляны, нелепо и одиноко болтались в недопустимом бреду происходящего.

Кто-то беспощадно тряс этот беззащитный и трогательный райский уголок Вселенной, и отовсюду почему-то веяло кроткой беспомощностью и покорностью, что для Волшебника было совершенно неприемлемым.

– Вечер добрый, Учитель, – тихо сказала Фея, не скрывая слез, одна за другой стекавших по ее побледневшим щекам и со звоном разбивавшихся о преддверие закатных песен.

Не столько слезы, сколько ее улыбка, исполненная полного принятия происходящего, лишила Волшебника всякого понимания того, что здесь все-таки происходило.

– Почему Вы назвали меня Учителем?

– Потому что Вы учите меня тому, чему я еще не успела научиться. Он учит меня через Вас. Ведь мы все так или иначе являемся Его вечными учениками.

– Но ведь Ваш мир рушится, и Вы плачете! Это ведь Ваш мир! Сделайте же что-нибудь! – прокричал Волшебник так громко, как будто хотел докричаться до справедливости.

Отвлекая его стремительный, но совершенно бессвязный водоворот мыслей, две скалы, испещренные шрамами прошлых воплощений, опрокинулись друг на друга и засыпали собой всякую надежду на спасение вечнозеленого озера, над которым, сидя на облаке, одном из многих, но именно на нем, часто любили рисовать на свободную тему Волшебник и Фея, наблюдая сквозь призму воды за каким-нибудь из слоев Вселенского пирога. И каждый угадывал и предлагал свой уникальный рецепт его приготовления.

– Неужели это все из-за меня… – одна только мысль ранила острее миллионов осколков до блеска отмытых окон его мира, отмытых не по его воле.

– Нет, что Вы, Волшебник. Совсем нет. Ни в коем случае нет. Просто то, что я невольно потревожила Ваш мир, удивительным образом совпало с завершением цикла моего.

И это хорошо, потому что за разрушением приходит обновление. И потом все в этой Вселенной циклично: от самого ее создания до нашего с Вами дыхания.

И однажды опавшие листья возродятся вновь и улыбнутся новому рассвету.

– Но я все-таки не понимаю, как это возможно. Как это возможно – так хладнокровно наблюдать за смертью того, что с такой любовью вынашивалось и созидалось.

– …Наверное, потому, что смерти нет. Наверное, потому, что форма прекрасна и уважаема, но не является конечной. Наверное, потому, что есть что-то большее, что в эту форму заключено, и это что-то бессмертно. Наверное, потому, что мы, завершаясь в одном месте, тут же начинаемся в другом и продолжаем, продолжаем совершенствоваться. Все мы – от того самого ослабевшего и беспомощного бутона до нас с Вами и выше… помните цветок? Так вот, если закрыть глаза и внимательно приглядеться, то и в цветке можно увидеть душу, которая на самых разных солнечных и лунных ступенях могла бы носить совершенно разную форму.