Шрифт:
«— Ха, глупая лиса! Не знает ничего!
Нет никакого груффало, я выдумал его.
Гулял мышонок по лесу, и вдруг сова летит,
А у совы, как водится, отменный аппетит.
— Летим со мною, лёгонький, летим ко мне в дупло,
Там стол обеденный накрыт, там сухо и тепло.
— Простите, бабушка Сова, — мышонок пропищал, -
Я пообедать с Груффало сегодня обещал».
У Себа были сомнения насчёт того, сова там следом или змея, но он решил, что это не имеет значения, и пошёл дальше к описанию Груффало:
«Ножищи, как столбы! На них когтищи в ряд!
И бородавка на носу, а в бородавке – яд!».
Джим завозился и задрожал. Остановившись, Себ помог ему перелечь на диван и, за неимением других вариантов, накинул сверху его же мятый пиджак.
— Дальше… — слабо попросил Джим, так что Себ снова сел на пол и двинулся к змее, которая тоже не желала встречаться с воображаемым другом хитрого мышонка.
«— Ха, глупая змея, не знает ничего!
Спасибо, выдумка моя, спасибо, груффа…
…Ой!
Как этот страшный зверь сумел сюда попасть?
Какие острые клыки, чудовищная пасть!
Ножищи, как столбы… на них когтищи в ряд…
И бородавка на носу, а в бородавке – яд!
Глаза горят огнём, язык черней черники,
В шипах лиловых вся спина, и вид ужасно дикий.
Ой мама, это груффало!
Оно меня понюфало!»
Себ чуть замедлился. Дыхание Джима выровнялось окончательно, и можно было надеяться, что он уснул. Себ замолчал, но тут же раздалось сонное:
— Дальше…
Господи, это похоже на какое-то сумасшедшее дежавю. Но он всё-таки послушно продолжил:
«— Еда, — воскликнул Груффало, — сама шагает в рот!
Я положу тебя на хлеб, и выйдет бутерброд,
— Меня на хлеб? Да я такой… — мышонок пропищал, —
Я самый страшный зверь лесной, я всех тут застращал!
А ну, пошли со мною, сейчас увидишь ты,
Как от меня все звери бросаются в кусты!
— Ну что ж… ха-ха… веди! Взгляну, потехи ради.
Ты топай впереди, а я тихонько сзади».
— Сзади, — выдохнул Джим бессвязно.
«— Да это же Змея! – мышонок закричал. –
Привет, не виделись сто лет, я даже заскучал!
Змея сказала: «Мамочки! На помощь! Караул!»,
Под кучу брёвен заползла – и только хвост мелькнул».
Что там было с лисой и совой, Себ забыл. Зато он отлично помнил концовку и перешёл к ней:
«— Ну вот, – сказал мышонок, — не правда ли, теперь
Ты убедился, что в лесу я самый страшный зверь?
Но я проголодался… Эх, что ни говори,
Всего вкуснее груффало с орешками внутри!
— С орешками внутри? Да это страшный сон!
И зверь пустился наутёк, и в чаще скрылся он.
Сидит мышонок на пеньке, орешками хрустит:
Ведь он сегодня нагулял отличный аппетит».
И вот теперь Себ был почти уверен, что Джим спит. Привычно-чутким слухом он пытался уловить, не раздастся ли шевеления, но нет. И просьб продолжать тоже больше не следовало.
Выдохнув, Себ сгорбился, уронил голову на колени и закрыл глаза, пытаясь снова в воображении нарисовать мягкий белый песок, океан, красивых девушек и стакан мохито.
Получалось с трудом.
Глава 21
Себ не спал, скорее, провалился в дремоту. Тело затекло, глаза закрывались сами собой, но сознание продолжало бодрствовать и фиксировать каждый шорох.
Внутренние часы сбились. В квартире Джима, похоже, был полный блэкаут, не различались даже очертания окон. О тусклом свете уличных фонарей и говорить нечего.
Можно было достать телефон, но тогда пришлось бы сбросить оцепенение — этого делать не хотелось. За это ощущение покалывающей немоты Себ держался как за спасательный круг: это была единственная связь с реальностью.
Себ много раз думал, что его босс — сумасшедший, но всякий раз это была скорее характеристика его эксцентричных поступков, манер и странного образа мыслей, а не что-то вроде диагноза. Чёрт, Джим был слишком умён, чтобы быть настоящим психом. Но этот приступ… Стоило подумать о нём, как перед глазами вставала жалкая картина, которую выхватил из темноты луч света. Джим напоминал загнанное в угол раненое животное.
А потом просил его убить.
Где-то в глубине души Себ хотел это сделать.