Реальные последствия изменившейся государственной политики по отношению к семье и женщинам во время войны не столь наглядны. В предшествующий период женщинам из рабочего класса и частично из других слоев так и не удалось добровольно-принудительно уйти в семью, доля работающих женщин за весь период существования национал-социалистического режима стабильно держалась около отметки в 35 % от занятых в экономике, с началом войны она медленно растет на доли процента [85] . Девушки и молодые женщины обязаны были участвовать в противовоздушной обороне городов, хотя после начала массированных бомбардировок и вызванного ими хаоса это все чаще теряло смысл. Но главное, что от женщин вновь потребовалось — и не добровольно — принять на себя ответственность за семью в тяжелейших условиях военного времени, заменить мужчин и вынести их потерю. Авторитарная семейная модель национал-социализма, не выдержав проверки временем, была сломана до основания.

По материалам воспоминаний, авторами которых в основном являются берлинские дети и подростки 30-х г.г., буржуазная семья из средних слоев в Берлине обычно состояла из отца, матери и одного-трех детей. Необходимо отметить, что семьи, проживавшие в Берлине в третьем-четвертом поколении, были в меньшинстве по сравнению с «мигрантами» из других областей Германии, что подтверждает факт мобильности населения на рубеже веков и активные миграционные процессы в столице [86] . Кормильцем в семье был отец, по профессии служащий какого-либо государственного учреждения, частной фирмы или банка, мелкий предприниматель, юрист, врач, учитель гимназии, преподаватель университета и т. п. Мать, обладая определенным уровнем образования, вне зависимости от количества детей обычно не работала [87] , но в тяжелое время могла в виде исключения поддерживать семью рукоделием или работой в бюро.

Как в воспоминаниях, так и в устных рассказах как правило сразу же подчеркивается факт аполитичности семьи, особенно матери. Но в этой связи можно привести мнение одного из основоположников исследования психологии масс неофрейдиста В. Райха, высказанное им в своей книге «Массовая психология фашизма»: «Быть вне политики не означает, как считается, пребывать в пассивном психическом состоянии, напротив — это в высшей степени активное поведение, заключающееся в защите от чувства сознательной социальной ответственности за происходящее» [88] . Конечно, с одной стороны, эта позиция облегчает жизнь и интеграцию в существующее общество, с другой — не освобождает культурного человека от комплекса вины и сознания своей слабости, особенно позже, после краха режима.

Все женщины, по воспоминаниям их детей, были образцовыми матерями и домохозяйками, даже в редких случаях занятости на производстве или в бюро сохранявшими дистанцию с политикой. Отцы в основном придерживались умеренно консервативных взглядов, в воспоминаниях подчеркивается патриархальный характер семьи, основанной на безусловном авторитете отца, обычно отличавшегося такими качествами как дисциплинированность, требовательность, а в семьях интеллигенции — и образованность, начитанность, любовь к искусству. Глубокая религиозность в такой семье была редкостью, но детей знакомили с основами христианской религии, в семье соблюдалась обрядовая сторона веры, родители с детьми посещали по праздникам, а иногда и чаще, ближайшую церковь, в католических семьях дети в обязательном порядке проходили обряд конфирмации, рассматривая это как торжественное вступление во взрослую жизнь. Рождество было сакральным семейным праздником, любимым как взрослыми, так и детьми, причем именно как олицетворение мира, любви, семейных ценностей и связей.

Жилищные условия семей этого круга соответствовали их социальному статусу и жизненным стандартам бюргерства. Семья с детьми имела в собственности или снимала жилье от 4–6-комнатной квартиры до собственного дома c небольшим садиком, лето многие дети с матерью проводили в пригороде на даче. Трудные годы кризиса не всегда приносили с собой изменения в жилищных условиях, хотя ощущение нестабильности и возможной потери привычного домашнего уюта присутствует во многих воспоминаниях [89] и воспринимается как дополнительный гнет, свидетельство «непорядка» в обществе. Конечно, если эти годы совпадали с семейными трагедиями, смертью отца, то материальные трудности резко возрастали, приходилось сдавать комнаты и ютиться в одном помещении [90] . Но даже благополучные семьи зачастую вынуждены были в годы кризиса ограничивать свои привычные расходы и отказываться, например, от помощи домработницы. Пошатнувшиеся материальные обстоятельства могли вынудить к самому страшному — переезду в худшее жилье, вплоть до квартиры из двух комнат для семьи с детьми, который воспринимался как жизненная трагедия, потеря статуса и бюргерского окружения [91] .

Квартира благополучной семьи состояла из нескольких спален в зависимости от количества членов, причем больше двух детей одну спальню обычно не занимали. Самыми большими комнатами традиционно были гостиная или столовая, иногда с альковом. Отапливалась квартира из-за дороговизны угля плохо [92] , но холод считался полезным для здоровья. Мебель была в основном не новой, тем не менее сохранявший дорогой сердцу старших обитателей дома стиль буржуазности бидермайера или по крайней мере традиции благополучия рубежа веков.

Усилия нацистов по внедрению более функционального и технократического стиля в домашний быт в середине 30-х г.г., выставки «Красивые вещи для дома», просветительская деятельность организации «Красота труда» мало что смогут изменить в представлениях бюргеров о том, как должен выглядеть «приличный» дом. Тяжелый письменный стол и рабочее кресло в комнате хозяина, пианино, мягкая мебель и изящный чайный столик, покрытой кружевной салфеткой в гостиной, соединявшейся со столовой… «Над обеденным столом висел шелковый абажур, в котором из-за экономии горела только половина лампочек. Освещалась комната в основном газовым канделябром, который зажигался спичкой» [93] .

И это все продолжало существовать, несмотря на чеканные фразы официальной идеологии: «Квартира как жилье германской семьи должна по своему культурному оформлению соответствовать национал-социалистическому духу» [94] . По описаниям современниками своего жилья можно смело утверждать, что в этой сфере нацизм потерпел существенное фиаско в своих стремлениях вторгнуться в приватный быт и обезличить, унифицировать его. В немецкую гостиную «национальная революция» не имела доступа, а портрет фюрера лишь в редких случаях мог смотреть со стены в кабинете главы семьи на идеологически невыдержанную обстановку.