Эти люди не становились героями Сопротивления, они пытались сохранить свой узкий мирок призрачного домашнего мира и «обычной жизни», помогавший противостоять трудностям. То, что их изолированного мирка домашнего спокойствия и аполитичности для государства более не существовало, они предпочитали не замечать как можно дольше. Нацизм воспользовался и их пассивностью, и ожиданиями перемен к лучшему для них самих и для Германии. Незаметно для них, считавших себя свободными, он подчинил их жизнь, трансформировал семейные отношения, заставил по крайней мере молчаливо соучаствовать в государственной политике и акциях, цели которых они разделяли не всегда. Однако целью унифицированного воспитания населения была полная готовность к мобилизации режимом. Достигли ли ее нацисты? Саркастически об этом пишет Жан Марабини: «В Пруссии любят казармы, и берлинцы будут довольны жизнью до тех пор, пока не исчезнет масло. Они начнут проявлять беспокойство, только когда разразится война с сопровождающими ее ужасами» [320] . В том демагогическом мире иллюзию «народной общности» люди принимали за единство народа, иллюзию благополучия — за процветание, иллюзию сохранения своего частного семейного быта — за «обычную» жизнь. Но нацизм мог в любой момент вторгнуться и в эту оберегаемую крепость, мобилизовать ее защитников для выполнения своих задач и тогда наступало время расплаты.

К факторам положительного восприятия национал-социалистического режима и его фюрера не в последнюю очередь принадлежало то обстоятельство, что на фоне демагогической риторики «борьбы за мир» он действительно умудрялся решать грандиозные внешнеполитические задачи — ревизию Версальского мира 1919 г., аншлюс Австрии, присоединение Судет мирным путем. Как бы большинство немцев не относилось к идее «национального возрождения Германии», «великогерманскому рейху», в памяти слишком свежи еще были события Первой мировой войны, голод и лишения. Поэтому то, что Германия возвращает себе позиции на европейском пространстве, общество, особенно образованные слои, воспринимали воодушевленно, но с червячком глубоко задвинутого в душу сомнения: чем все это еще кончится, лучше бы не воевать.

Внутри страны, кроме упражнений по противовоздушной обороне, не приносивших особого беспокойства и скорее рассматривавшихся детьми как желанный перерыв в школьных занятиях [321] , казалось, ничто не свидетельствовало о том, что приближается война. Летом 1939 г. тысячи берлинцев наслаждались небывало жаркой погодой и старались выехать из города, совместив отпуск и каникулы детей. Детей отправляли и в школьные летние пансионаты на побережье, и в лагеря Гитлерюгенд. «Мальчик, которому тогда было от десяти до двенадцати лет, понятия не имел, что война на пороге. Его страхи относились скорее к школьным оценкам, чем к приближавшемуся концу его мира» [322] .

После подписания не очень понятного большинству договора с Советским Союзом в августе 1939 г. и вторжения германских войск в Польшу в столице на фоне ура-патриотических речей и бравурной музыки возникло ощутимое беспокойство. О воодушевлении по образцу 1914 г. не могло быть и речи. «Дома царило подавленное настроение. Но мама успокаивала себя: „Счастье, что мальчику всего тринадцать. Он, хотя бы, избежит всего этого“. Отец, всегда настроенный более пессимистически, выдавил из себя: „И его призовут. Это будет вторая Семилетняя, если не Тридцатилетняя война“» [323] . Просвещенные отцы, фрондировавшие по отношению к нацизму, и тем более те, кто сам успел повоевать, были настроены скорее скептически и не скрывали этого от детей. Так, отец Fr. Sch-w (бывший кайзеровский офицер) при общем положительном отношении к режиму вовсе не был воодушевлен началом войны и высказывал опасения, «что эта затея плохо кончится» [324] . Однако и абсолютного неприятия война не вызывала.

«По радио передавали сообщения о польской кампании, около полудня каждый день была новая сводка о положении вермахта, с повтором, очень медленно, чтобы люди успели записать. Всегда, когда одерживалась победа, было особое сообщение, сопровождаемое бравурной и воодушевлявшей музыкой Листа. Из окон соседей ее тоже можно было услышать» [325] . Национал-социалисты, предвидя возможность колебаний в обществе и желая оградить его от информации извне, сразу же запретили прослушивание зарубежных радиостанций, за это теперь можно было попасть в тюрьму на три года. Но если содержание передач рассказывалось другим, то наказание ужесточалось вплоть до смертной казни [326] .

Никто из бюргеров особо и не помышлял о выражении сомнений вне семьи и дома и тем более о необходимости каких-то действий. Напротив, в «час величайшей опасности для Отечества» нельзя было оставаться в стороне, несмотря ни на какой исход, нельзя было оставлять страну в беде, когда от каждого требовалось выполнение своего долга — если не по отношению к Гитлеру, то к Германии. Многими это по-прежнему воспринималось как не одно и то же, они не хотели признавать очевидный факт, что правительство и народ намертво связаны путами диктатуры. Люди не понимали, не хотели видеть, что все, что во время испытаний делалось ими во имя Германии, режим использовал в своих целях.

Но быстрая победа, «воссоединение» Данцига с рейхом и странная «сидячая война» с Англией и Францией 1939–1940 гг. успокоили общество. Казалось, что фюрер прав: с Германией надо заставить считаться весь мир, другого выхода нет. Жизнь продолжалась как обычно, хотя три миллиона немцев уже служили в войсках, но берлинцев из средних слоев это фактически не коснулось, ни в одних воспоминаниях не говорится, что отца или брата сразу призвали в вермахт и тем более отправили на фронт.

Улучшение рациона питания в конце 30-х гг. и завоз продуктов с оккупированных территорий Европы позволяли надеяться, что лишения Первой мировой войны не повторятся. Тем не менее, уже 27 августа 1939 г. некоторые основные продукты (мясо, хлеб, жиры) и табак были рационированы, т. е. продавались по карточкам в ограниченном количестве [327] . Но даже питание в идеологии национал-социалистов было частью облика арийского народа. Не надо надеяться на чью-то помощь, только тот народ, который в состоянии сам обеспечить себя продовольствием, является по-настоящему сильным. Тем не менее с самого начала войны жалобы столичных жителей на нерегулярный завоз овощей и фруктов, особенно южных, довольно часты и заставляют власти принимать меры [328] . Впоследствии будет уже не до фруктов, жаловаться станут на отсутствие свежего картофеля. Вслед за карточками на продукты питания появляются и марки на предметы одежды и обуви, многие мастерские портных, обувщиков, пекарни и мясные лавки стали испытывать недостаток в сырье и продуктах, некоторые даже были вынуждены закрыться уже в первые военные месяцы [329] .

Практически без жертв, чуть ли не авантюристические кампании против Норвегии, Дании, Нидерландов, Люксембурга, Бельгии заставляли сильнее биться сердца и перевешивали чашу весов в сознании в пользу национал-социализма. Когда же после шестинедельного похода летом 1940 г. — желанный блицкриг! — униженно подписала продиктованное перемирие Франция, то даже сомневающиеся вынуждены были признать, что Гитлеру действительно все удается. «Генерал Бескровный» — становится отныне его прозвище. Чувство национальной гордости, умело подогреваемое пропагандистской машиной, охватило всю страну. Франция, главная противница Германии на протяжении полутора веков, со времен Наполеона, Франция, унижавшая фатерланд и смеявшаяся над немцами, Франция, чьи колонии давно не давали спокойно спать германской политической элите, вынуждена была со слезами смотреть на парад победоносных германских войск на Елисейских полях в Париже!