Тем не менее семейные праздники и даты продолжали отмечаться и в это трудное время. Особенно старались дать повод для радости детям. Рождество и первый день в школе, день рождения, конфирмация были сакральными этапами, празднествами, не подвластными времени и тяготам. Но были и другие поводы. Можно привести пример из жизни семьи нацистского функционера, не являющейся объектом изучения в данной работе, но он показателен как раз своей сравнительной аполитичностью. 11 ноября 1943 г. бургомистр района Целендорф (c мая 1933 г.), член НСДАП, Вальтер Хелфенштайн и его верная супруга Маргарет праздновали серебряный юбилей свадьбы. Несмотря на военное время был устроен праздничный обед в ресторане и меню, хоть и без пышности, все же носило весьма пристойный характер даже с возможностью выбора: «Томатный суп. Язык в мадере со стручками молодой фасоли. Карп под соусом. Оленина с красной капустой под сливочным соусом. Фруктовый салат. Компот. Ванильное мороженое» [373] . «Своим любимым родителям» особый подарок преподнесли дети — Инге и ее муж Отто — они сочинили стихи к торжественной дате на четырех страницах, прославляющие чувства родителей, заключивших свой союз в военную пору. С тех пор «часто вставал вопрос: что важнее — жена или партия? […] Но как только Гитлер освободил Германию от опасных банд, Ваше счастье тоже обновилось. Слава гремела повсюду. […] Но нет покоя — вновь у нас дома война. Только сегодня мы забудем о ней и будем радоваться вместе с Вами. […] Только одно мы еще можем пожелать: в любви и в мирном мире — само собой — отпраздновать как в первый раз Вашу золотую свадьбу!» [374] Несмотря на торжественную риторику в духе времени — стихи предназначались для прочтения за столом при гостях — можно отметить сравнительно малую для функционера такого ранга «зараженность» нацистской лексикой и клише, даже о войне предлагается на время забыть и ответ на вопрос о приоритете партии перед семьей не дается.

Наряду с уменьшением продовольственного рациона, в третью военную зиму стали наблюдаться первые трудности с подвозом угля в столицу. Население стало рубить на дрова деревья в лесах и парках, что было запрещено, дети собирали сушняк, кое-где в пригородах Берлина топили даже торфом. Часто в квартире отапливалась только кухня. Холод и недостаток питания приносили с собой быстрое распространение болезней, особенно среди детей [375] . Эпидемии дифтерии, кори и скарлатины, как в городе, так и в лагерях Гитлерюгенд, были обычным делом [376] и тогда вставали новые вопросы: куда нести больного ребенка при воздушных налетах? Его полагалось доставить в ближайшую больницу, что часто было затруднительно.

Изматывающие воздушные налеты были вторым определяющим повседневность фактором. В этом отношении жизнь в Берлине и других крупных городах Германии в период войны разительно отличалась от более менее размеренного существования в маленьких городках и на селе [377] . Горожане должны были ежедневно мириться с ощущением близкой смерти, потери жилья, имущества, эвакуацией, многократной сменой места работы и т. п., в то время как жизнь в других местах изменилась существенно только под конец войны, когда в массовом порядке в семьях стали размещать эвакуированных из тех же больших городов.

С началом массированных бомбардировок столицы со страниц воспоминаний исчезают и до этого редкие упоминания о происходящем в мире, на фронтах, сообщения об антисемитских акциях. Жизнь становилась сплошным чрезвычайным положением, а категория времени обеднялась, актуальным было только «сегодня» и «сейчас», о мирном прошлом лучше было не вспоминать, будущее было покрыто мраком. Сирена — чемодан — закрыть дверь — подвал —??? И так много раз за сутки. Мир суживался до границ ближайшего квартала, до пути в убежище, а все немцы вокруг представлялись лишь жертвами. Одинаковая картина теперь присутствует во всех воспоминаниях и интервью, авторами которых являются взрослые, дети, подростки, мужчины, женщины [378] . Бессознательно многие очевидцы выражают мысль, что сам по себе нацизм (особенно довоенный) — это еще не самое страшное, но вот война и бомбежки (немецких городов) являются убийственным, человеконенавистническим актом…

Уже в 1941 г., после нападения на Советский Союз, несмотря на антимарксистские и антирусские настроения в обществе, некоторые берлинцы задумывались о том, не вступила ли Германия на путь, ведущий к гибели [379] . Общенациональный траур, обилие погибших и попавших в плен под Сталинградом будили мысли о реальности будущей катастрофы. Два раза, в феврале 1943 г. и в июле 1944 г., режим провозглашал «тотальную войну», что для оставшихся дома означало еже более жесткую мобилизацию всех сил для военного хозяйства. О победоносном шествии германской армии по Европе теперь вспоминали как о чем-то из другой жизни и даже наивным победа перестала казаться скорой [380] .

Однако о виновности режима большинство не помышляло, самое большее, о чем глухо могли говорить, не имея ни сил, ни желания что-то сделать, — это о тайном предательстве в верхах и в армии [381] . Несмотря на недовольство и страх, уровень лояльности населения оставался высоким вплоть до конца войны [382] , дело не дошло — как во время Первой мировой войны — до беспорядков или тем более до восстания против режима. К сожалению, национал-социалисты, не ослаблявшие, напротив, нагнетавшие тон своих пропагандистских усилий во время войны, могли здесь праздновать победу — большинство немцев не помышляло о сопротивлении. Конечно же, в политической жизни имелись и другие, более явные отрицательные персонажи: правительства США и Великобритании, продолжавшие бомбардировки, к тому же альтернативы национал-социализму к тому времени просто не существовало.

«1943 год несравнимо расширил наши знания о воздушных налетах. Везде свистело, трещало, взрывалось, рушилось и стонало почти без перерыва» [383] . «В начале 1943 г. воздушные тревоги стали рутиной… На лестничных площадках и крышах должны были быть готовы ведра с песком и водой, проводились учения по тушению пожаров…» [384] . С осени 1943 г. «воздушные тревоги повторялись каждой ночью… регулярно падали бомбы, иногда дальше, иногда ближе. Мы могли только ждать в подвале, что произойдет…Люди дрожали от страха, что будет прямое попадание. Вздох! Мы еще раз выжили. Ночь за ночью одно и то же — это очень действовало на нервы… Выжившие писали на развалинах: „Мы живы! Мы живем у семьи таких-то“» [385] . «Жалобы не помогали, надо было радоваться, если была еще крыша над головой. Национал-социалистическая пропаганда продолжала свою активность, вбивая в головы и дальше все то же: „Держаться! Все для последней победы!“» [386]

Те, кому выпало пережить в убежище — чаще всего в подвале собственного дома — взрывы бомб над головой, никогда не забудут этот день. «18 ноября [1943 — Т.Т.] все было как всегда. Подвал дрожал и трясся, страшно трещали стены, слышны короткие вскрики женщин, детский плач, слова утешения — и снова взрыв. Секунда тишины, потом мы слышим, что падает бомба, нарастающий до боли свист и — взрыв! … Крики, паника, света нет, облака пыли. „Нас засыпало!“ — „Это был наш дом!“ — „Хельмут!“ — „Мама!“ — „О, Боже!“ <…> Я вцепилась в мать, которая в момент паники звала только отца, оттолкнув меня в сторону» [387] . Подобные сцены ужаса являются центральными в воспоминаниях. Потеря жилья и имущества была для многих поворотным моментом в жизни. Не только угроза смерти, но и следовавшая за бомбежкой растерянность, нищета, неустроенность жизни у родственников (в лучшем случае), чаще — в подвалах и полуразрушенных домах без элементарных удобств становятся главными переживаниями в берлинских семьях вне зависимости от довоенного социального положения. «Жалобы были ни к чему, надо было радоваться, если была еще крыша над головой» [388] . О какой семейной жизни и повседневности можно говорить в этом случае — жизнь становится нивелирующей стратегией элементарного выживания, в которой равные шансы на жизнь и смерть при налетах имеют все: молодежь и старики, мужчины и женщины, взрослые и дети.