Он надел перевязь с рапирой, накинул прямо на ночную сорочку, в которой спал, свой плащ, спрятав под ним кинжал, и открыл дверь. Хозяин гостиницы весь трясся, стоя в коридоре, и поспешил к лестнице в общий зал с обычно не свойственной ему прытью.

Маро всё понял, как только увидел визитёра. Ведь им был посеревший от холода, одетый в промокшую рубаху и бриджи, босой Чанто Тебар. Сейчас в нём трудно было узнать былого дамского угодника, от одной улыбки которого многие девицы сходили с ума. Тебар отпустил уже хозяйскую дочку и стоял, тяжело опираясь на один из столов.

— Хозяин, — велел Маро, не спускаясь в общий зал, — два кувшина вина и два стакана нам с сеньором. И никому носа в мою комнату не совать — прикончу!

И хозяин таверны, обычно не гнушавшийся подслушивать своих постояльцев, понял, что сейчас этого делать не стоит — жизнь ему была ещё дорога. А в глазах салентинца, предупреждавшего его, была смерть.

Старик Бонифачо Бони доживал свой век при кафедральном соборе. Его давно уже никто не звал по имени, часто ограничиваясь «Эй, ты!» или «Старик!», и лишь те, кто относился к нему хорошо, звали просто Бон Бон по двум его похожим именам. Как все пожилые люди, разменявшие шестой десяток, Бон Бон мало нуждался во сне, и поэтому его определили ночным сторожем. Он обходил кафедральный собор после заката каждые два часа — во времени не терялся, потому что на башне собора уже не первый год были установлены механические часы. Бон Бон был настолько стар, что помнил те времена, когда бородатые безбожные коротышки возились с этими часами, и, надо отдать им должное, механизм, установленный и отлаженный ими, работал идеально. Соборные часы никогда не врали.

Бон Бон давно привык пробуждаться под их мерный бой, причём только тогда, когда они били чётное число раз. Вот и теперь он мирно продремал одиннадцать ударов, на двенадцатом же, означавшем полночь, веки старика будто сами собой разомкнулись. Он поднялся на ноги, жалуясь самому себе на боль в старых суставах и становящиеся всё более частными уколы в сердце. Запалил фонарь и отправился на улицу, накинув прежде на плечи тёплую епанчу — лето летом, но Бон Бон, как все старики, привык мёрзнуть в любую, даже самую жаркую погоду. Он вышел из своей каморки и отправился в долгий путь вокруг собора. Лишь свет его фонаря развеивал ночную тьму. Старик шагал по чисто выметенной мостовой — вокруг собора улицы всегда были чисты.

Зрение Бон Бона давно уже начало подводить, и он практически ничего не видел за пределами небольшого круга света от фонаря, да и там предметы расплывались, становясь лишь смутными очертаниями. Поэтому старик и не увидел тени, хотя та была впечатляющих размеров и довольно жутких очертаний, пока она переступила границу светового круга. Бон Бон замер, когда она заслонила весь свет, и даже его слабого зрения хватило, чтобы понять, настолько ужасным было существо, что отбрасывает эту тень. Тем более что тень жила собственной жизнью.

Бон Бон разинул рот, из горла его уже рвался вопль ужаса, но вместо него с губ слетело лишь хриплое сипение. Старик умер прежде, чем успел закричать — сердце, которое давно уже кололо болью, не выдержало. На чисто выметенную мостовую падал уже труп.

Легион же переступил через него, порадовавшись, что старик умер, не успев поднять крик. У Легиона были свои способы заткнуть его, но он не хотел прибегать к ним сейчас. Он был полностью сосредоточен на своём деле — на подготовке к завтрашнему утру. Это и был тот самый первый шаг перед грядущей битвой, о котором ему напомнил на совете обладатель низкого грудного голоса, какой мог бы принадлежать могучему воину, и по его совету Легион сейчас и обходил кафедральный собор. Шаг за шагом, шаг за шагом.

Их было много, но никто не обращал на них внимания. Они входили в Водачче по одному — по двое, в самые ранние утренние часы, когда ворота только открыли. Стражи, заступившие на место ночной смены, позёвывали и глядели сквозь пальцы на десятки и десятки ранних пташек, стремящихся попасть в город. Многочисленные обитатели пригородов Водачче хотели опередить остальных и занять места получше на сегодняшнем торжественном молебне. Соборная площадь, хоть и самая большая в Водачче, всех точно не вместит, а ведь есть ещё и городские, они, конечно, прямо сейчас заполняют её. Так что единственный шанс честному жителю пригорода попасть туда — это встать до первых петухов и отправиться к городским воротам как можно раньше, чтобы поскорее попасть внутрь.

Вот в этой-то толпе ранних пташек и затерялись валендийцы. Они входили в город открыто, не таясь, прицепив к поясам шпаги. У всех давно уже были выправленные бумаги купеческих охранников или вышибал, многих стражники знали в лицо и выпивали с ними кружку-другую крепкого вина, как служилый человек с тем, кто не понаслышке знаком с тяготами солдатской лямки. Многие стражи селились в пригороде, где жизнь была куда дешевле, чем по другую сторону городских стен. Так что валендийцы, поддевшие под дублеты кирасы из прочной бычьей кожи, вынувшие из чехлов верные шпаги, входили в Водачче не как будущие завоеватели, но как честные жители пригорода, хорошие работники, за кем не водилось ничего дурного и кем никогда не интересовались стражи порядка.

Валендийцы входили в Водачче и занимали места на соборной площади вместе с остальными зеваками. Здесь никого не удивить было шпагой на бедре — бедных дворян в городе хватало. Они находили своих командиров, но лишь давали о себе знать, показываясь им на глаза. До сигнала никто не сбивался в группы, что могло вызвать подозрения у стражей, которых было полно на площади. Стражи порядка грозно поглядывали на собирающихся людей со своих постов, и если в растущей толпе вдруг вспыхивали конфликты, их гасили без промедления и без пощады. Уже не одного и не двух любителей поработать кулаками выволокли с площади, и хорошо, если те отделывались лишь тумаками. Кое-кто после тесного знакомства с древками алебард уже не мог встать на ноги, таких утаскивали подальше, бросая в провонявших мочой тупиках, где ими живо начинали интересоваться крысы. Вид нечаянно покалеченных, а тем более убитых людей не должен омрачать праздник.