— Согласно заключенной в Люблине унии…

— Союз сей был делом сугубо добровольным. Сейм, собравшийся в Вильно, расторг унию, так как польская сторона на протяжении двух столетий не выполняла ее условия — соблюдение прав православных. Такое было, мой брат? Или вы скажите, что сейм скрупулезно соблюдал права православных русичей? А может поляки вообще диссидентов за людей не считали, и относились как скоту?!

Станислав Август замялся с ответом — крыть было нечем. Даже когда русские войска вступили на территорию Украины и Белой Руси, депутаты сейма категорически отказывались признавать права ортодоксов и лютеран, чем играли только на руку России и Пруссии.

— Если Великое княжество Литовское и Русское — заметьте, брат мой, я специально привожу его полное название, захотело расторгнуть существующую унию с Польшей, то какие вопросы к России?! Да, вы можете сказать, что наши войска находились на территории княжества, но так и польская шляхта и «крылатые гусары» со времен брака Ягелло с Ядвигой постоянно присутствовали в Вильно. Или не так?! Разве мы мешали проведению сейма, или заковали в кандалы хотя бы одного депутата?!

В голосе Иоанна Антоновича прозвучала явственная насмешка — король мысленно поморщился. Император формально говорил правду, но фактически издевался. И Станислав Август решил возразить:

— Но многие шляхтичи не смогли прибыть на сейм, так как были вынуждены бежать…

— А разве мы им не давали?!

Иван Антонович усмехнулся.

— Нет, они побежали из своих владений от «пылкой любви» собственных рабов, которых веками считали за скот. Это еще раз подчеркивает, что Польша сама нарушала унию — а иначе православные крестьяне были бы довольны правлением шляхты!

То есть — мы имеем дело с четким решением сбежавшей шляхты не приезжать на сейм. Но выборы состоялись, и вакансии были заполнены. А если Варшава не признает эти выборы свершившимися, то значит, Польское королевство полагает, что с условиями Люблинской унии можно не считаться! Так вы сами определитесь — если была уния, то признайте добровольное желание литвинов ее расторгнуть, а если унию вы изначально не рассматривали в качестве обязательного соблюдения заключенных между сторонами кондиций, то какие ко мне вопросы?!

Иоанн Антонович усмехнулся и закончил неожиданно резким тоном, чеканя каждые слова:

— Попробуйте снова навязать Литве свое правление, разве я могу выступить против решений вашего сейма или отменить их?! Да я и не собираюсь вмешиваться в решения ясновельможного панства. Только учтите на будущее — воевать с нами бессмысленно и самоубийственно. Раздавим жестоко и не поморщимся!

Но я не буду этого делать, зачем?!

Польша мне совершенно не нужна, ни одна ее пядь земли. Но если панство продолжит лить на меня грязь, и порочить мое имя в громогласных прениях, но я не буду более мешать Пруссии и Австрии навести в вашем королевстве их собственные порядки.

Удар был убийственной силы — формально русский император прав, не придерешься. А по сути, говорит с позиции грубой силы — ведь понятно, что Польское королевство воевать с Литвой не сможет, так как она состоит уже в унии с Россией. И с Пруссией и Австрией не сможет — те закончат уже начатый раньше «раздел».

— Великое княжество Литовское и Русское само приняло решение определиться с дальнейшей судьбой. Белая Русь, населенная православными русичами, добровольно отошла и попросила моего покровительства, которое я ей и предоставил.

Я уважаю выбор народа!

Осталась Черная Русь и Жмудь — то есть те земли, что изначально составляли Великое княжество Литовское. Там очень мало православных христиан. Но там братский нам народ по языку и крови — мы одного славянского корня, от одних прародителей.

А жмудины связаны с ними многовековой историей, даже победа под Грюнвальдом над тевтонскими крестоносцами общая! Разве я могу лишать их собственного бытия и уклада, к которому они привыкли веками?! Нет, я буду их только защищать!

Иван Антонович остановился, усмехнулся и извлек из коробки папиросу — данная новинка уже входила в моду среди части польского панства, которое ратовало за добрососедские отношения с русскими, опасаясь австрийцев и пруссаков, которые оказались намного страшнее и опаснее, чем представлялось поначалу.

— Те депутаты, что позволили себе по недомыслию обидные слов, которыми не говорят о делах в сейме, исключены по настоянию венского и берлинского послов, — осторожно произнес король Станислав, понимая, что ступает на «тонкий лед». Демарш вызвал в польской столице приступ страха — все испугались интервенции немцев.

— Так пусть говорят — собака лает, ветер носит! Мне безразлично, что говорит обо мне панство. Но нападок на Россию не допущу. Если вы бредите идеей реванша — тогда выполните его, но не болтайте попусту. А если не можете, то лучше пусть промолчат — за оскорбления в приличном обществе принято давать ответ!

Но я монарх, я не могу принять вызов!

Иван Антонович остановился, взгляд императора стал очень тяжелым — властность и уверенность в собственном могуществе исходила волнами. Станиславу даже показалось, что воздух в кабинете сгустился, как перед грозой, что сопровождается бурей и ураганом.