– Один раз помогла девочке решить задачу по алгебре. Потом пришла другая девочка, потом мальчик… Выяснилось, что самые умные и способные дети в принципе не знают математику и боятся ее, как зубной боли. Эта неграмотная стерва запугала их, но научить не смогла.

– А вы можете научить математике?

– Манюня, я закончила школу, потом выучила дочку, подтягивала детей родственников и соседей. Что такого сложного в школьной математике? Литература в тысячу раз сложнее – нужно заставить читать, анализировать прочитанное, научить говорить, грамотно писать, а математика… В общем, из школы я ушла…

– А эта, помните, я говорила, вождица… – продолжила Манюня, – опять намарала книжку, То есть она не намарала даже. За ней стенографистки записывали лекцию, машинистки печатали, а потом слали мне. У нее декабристы читали Маркса...

– Ты что, серьезно?

– Вполне. Я уж не говорю об именах и датах. И когда я эту книжку написала заново и сказала главному, что я думаю о вождице... они напустили на меня редактора этого вшивого университета для богатых, который сказал, что я своими речами подрываю... и тэ дэ. Надо было уходить, но куда?

– ..Я ушла из школы и стала продавать французскую косметику. Посмотри на меня, Манюня, и скажи: кто-нибудь нормальный купит у меня французскую косметику.

– Вы прекрасно выглядите…И вот появился этот тип с Гунусом. Предложил написать на пробу лист…

– ..Потом я у себя дома расфасовывала большой мешок хлорки по маленьким пакетикам. Это была хорошая работа, но хлорка скоро кончилась…

– .Когда же я предложила сборник, свой сборник, на меня посмотрели как на сумасшедшую. Народу не надо интеллектуализма! С каких это пор я стала интеллектуалкой?

– ..Потом я нянчила двухлетнего младенца.

Отработала два дня. На второй день повела его гулять. И все бы было хорошо, если б я поточней запомнила, из какого дома и квартиры вышла. Младенец сам привел меня домой, но к тому времени он описался и обкакался. А дома меня ждали разгневанные родители.

– ..А теперь они не дают мне разогнуться. Хотят, чтобы я писала не пять, а десять листов в месяц. Этот мой Гунур Гнус снится мне по ночам. Вначале я пишу нормальный текст, а потом его оглупляю. Двойная работа…

– Да... при совдепии мы научились дурачить власти, а теперь уже вам, молодым, надо учить дурачить себя…

– Но я бы хотела видеть читателей, которым нравится мой Гунус… Неужели болезнь зашла так далеко?

– Читателей твоего Гунуса видела я. Взялась воспитывать семилетнего подонка у новых русских. Слегка дала ему по рукам, когда он пытался поджечь скатерть на столе… А там кругом этот немецкий пластик, эти обои, которые сами по себе могут вспыхнуть… Меня выгнали и не заплатили. Они очень не любят платить. Потом общие знакомые мне рассказали, что я была пятой по счету – и никому не платили. И вот уже месяц я живу… вот так.

До сих пор не пойму, почему мы с Манюней расхохотались. Наверное, сработало воображение: Гунус, обкаканный младенец, декабристы с Марксом под мышкой, хлорка с французской косметикой – адский коктейль.

– Я боялась идти к вам с этим, – робко приступила Манюня к цели своего прихода, – но раз уж вы работали с детьми… Понимаете, ни в моем старом издательстве, ни в «Гунусе» про вас слышать не хотят. Говорят, что у вас репутация… Ну якобы однажды вы тремя словами сняли большого начальника…

Я порылась в памяти и вспомнила, что это было лет двадцать назад. Один главный редактор сказал кому-то (и не одному человеку, а нескольким), что он не намерен печатать баб, особенно эту стерву Горчакову. Разумеется, мне это передали. На ближайшем собрании я вылезла на трибуну и попыталась выяснить этот вопрос с самим главным редактором, которого и в лицо-то не знала. Но он не поспешил показаться мне, хотя из зала раздавались крики, что он тут, в наличии. Тогда я продолжила свою мысль и сказала, что ненавидеть женщин – нездорово.

Зал хохотал, визжал и топал ногами. Я ничего не могла понять. Я только видела, как какой-то человек бросился по ковровой дорожке прохода к дверям. В зале же орали: «Женька, ну скажи еще что-нибудь!»

И я сказала. Но дело не в этом.

Человек, убежавший из зала, ворвался в кафе, где гудели пьяные саботажники всяческих собраний. Он плюхнулся на свободный стул рядом с писателем Медведенко, который в этот раз пил мрачно. Мало того, что человек этот как бы машинально выпил кофе Медведенко, но потом и уронил руку ему на колено. Медведенко, как и я, не знал его в лицо, но ощущение у него сложилось гнусное, и с воплями: «Пидор гнойный!» Медведенко погнал этого типа в раздевалку.