– Угу...

Аккорд, еще аккорд... Пауза... Вот это, кажется, лучше... И он записывает...

Ларисе хотелось поговорить, но она опаздывала и только побарабанила по черной крышке. Второй рояль умолк.

– Я ухожу.

– Пока!

Они оба учатся в консерватории. Она на втором курсе по классу фортепьяно. Он кончает в этом году историко-композиторский. Заняты оба с утра допоздна, поговорить некогда. Общаются рояли, стоящие валетом, прижимаясь друг к другу круглыми впадинами. У роялей достаточно времени поговорить друг с другом, и, кажется, они отлично понимают друг друга.

Комнату эту в небольшой коммуналке на Виландес студенты снимают уже третий год. Их давно грозятся выгнать, но до дела как-то не доходит. Хозяину нужно поставить памятник: терпеть два рояля, не замолкающих ни на минуту, да сами так поживите! А секрет в том, что у хозяина дочка играет на виолончели, учится в музыкальной школе, и Рихард ей помогает, изредка аккомпанируя. Зато соседи их ненавидят и не здороваются.

Лариса затворяла за собой входную дверь, когда позади услышала звук разбитого стекла. Она вернулась и растерянно встала у окна. На полу валялись осколки. В нижней половине рамы зияла дыра. По остаткам стекла вверх ползли трещины. Рихард вскочил и, стараясь не ступать на стекла, подбежал к окну. Лариса пыталась выглянуть на улицу из-за его плеча.

– Никого?

– Никого!
– Рихард повернулся.
– Беги, на лекцию опоздаешь. Я сам разберусь.

– Поймать бы - пускай вставляют, - она закинула авоську на плечо. Занимайся, я приду - вымету.

Лариса убежала.

Куски стекла вынимались плохо, замазка засохла. Рихард то и дело поглядывал на мостовую. Он соврал Ларисе. На камнях сидел мальчишка в рваных джинсах и ковбойке и тер ушибленную ногу. Видно, упал и не успел драпануть со всеми. Рихард высунул голову, с трудом перегнувшись через широкий, как стол, подоконник.

– Не видел, кто разбил?

– А если я, то что?

– Зайди сюда.

Он сидел на мостовой и не двинулся с места.

– Да не бойся, не съем я тебя. Мне помочь надо...

Мальчишка поднялся, попробовал наступить на больную ногу и, немного прихрамывая, косолапо двинулся в подворотню.

Рихард не раз видел его то на улице, то во дворе, когда выбегал за дровами. Печи в доме были прожорливые, комнаты с высоким потолком, и протопить их стоило большого труда. Однажды этот мальчишка помогал Рихарду пилить и колол чурки лучше его.

Раздался звонок в дверь.

– Заходи. Ты чего как из деревни?

Мальчишка сделал два маленьких шага вперед. Рихард порылся в кармане.

– Давай измерим стекло и сходи в магазин, ладно? Вот тебе деньги. Вставить-то надо, а то мы замерзнем, ночью холодно уже.

– Дай линейку, я сам смерю.

– Вон в том ящике поройся, найдешь...

Рихард сел за рояль. Взял два аккорда, написал что-то, снял с пюпитра лист нотной бумаги, разорвал и вытащил чистый.

– Ты из джаза?
– спросил мальчик, стоя на подоконнике.

– Вроде.

– Я тебя видел. Когда в парке конкурс танцев был, ты играл.

– Разве это игра? Я там подрабатывал. Игра - вот.

Рихард взял аккорд.

– Так это же не музыка!

– Это-то и есть настоящая музыка! Верней, с этого начинается музыка.

– А я джаз люблю. Джаз - это вещь.

– Вещь!
– согласился Рихард, а заиграл польку Шопена, ту самую, которую Лариса разучивала с утра, заиграл в ритме джаза.

– Так что ли?

Мальчишка кивнул. Рихард оборвал игру и досвистел лейтмотив до того места, где начиналась разработка темы.

– Ну, я пойду, - сказал мальчишка, пряча деньги в карман.

Рихард вышел его проводить.

– Тебя как звать?

– Пачкин...

В комнату пришли осенние сумерки, скрыли пестроту изразцов на печи. Надо встать, принести настольную лампу, а Рихард сидел, размагнитившись. Никак не мог взять себя в руки и заниматься дальше. Оглядел комнату, будто видел первый раз, закрыл глаза.

Мать старалась приобщить его к музыке, а он гонял по улице. К музыке потянулся, когда подрос. Оказался даже в музыкальной школе. Был период: играл фанатически, сутками. Мать давила на его честолюбие, обещала концерты с корзинами цветов и толпы поклонниц. Рихард поступил в консерваторию.

– А вы не станете пианистом, - сказал ему через месяц профессор Янис Иванов.
– Увы, никогда!

– Это почему?
– запальчиво спросил он.

– Что же, батенька, думаете, всю жизнь можно бить баклуши, а потом, когда заблагорассудится, сесть за рояль и все наверстать?! Уж извините, чудес не бывает. Рубинштейн что говорил? Если он не играет один день, замечает он сам, два - замечает критика, а три - слышит зритель. Посмотрите на свои руки.

Рихард развернул ладони.

– И что?